— Ах, благородные порывы души революционной! — Вздохнул. — Дорогой Степан! Я ничего этого не знаю, просто я считаю, что, прежде чем идти на акт, надо сто раз подумать. Жизнь прекрасна, зачем перечеркивать ее?
Балмашов, ни слова не говоря, повернулся спиной к Азефу и почти побежал прочь. Азеф с тревогой подумал: «Как бы юнец не сообщил об этом разговоре Гершуни! Зачем я полез с сантиментами? Хочет пропасть, так пусть пропадает!»
Балмашов словам Азефа не придал особого значения и ничего не сказал Гершуни. О полезном совете юноша вспомнит еще, но будет непоправимо поздно.
Пророк из Департамента полиции
Тем временем в Ярославле, сидя в местной тюрьме и ожидая этапа в Москву, запоздало вспоминал добрый совет Азефа замечательный революционер Аргунов: «Ведь Иван Николаевич, кхх-кхх, говорил, что надо бежать в Европу! Эх, не послушался на свою голову!..»
На Аргунова надели наручники спустя две недели после отъезда из старой столицы Азефа. Аргунов не подозревал, что его арестовали по донесению Азефа.
Аргунов и его милая супруга Мария Евгеньевна, урожденная Павлова, были привлечены к дознанию по делу томской типографии. Супругов сослали под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь, соответственно на восемь и на шесть лет. Летом 1905 года супруги Аргуновы сумеют бежать за границу. После большевистского переворота они остались во Франции. Аргунов печатал в журналах статьи. В 1924 году в журнале «На чужой стороне», выходившем в Париже на русском языке, опубликовал воспоминания об Азефе. Умрет Андрей Александрович в 1939 году на семьдесят четвертом году жизни.
Селюк на каждом углу повторяла:
— Сама была свидетельницей: Иван Николаевич предупреждал Аргунова, категорически настаивал на его эмиграции, а он не послушался… До чего же умный человек Иван Николаевич!
Селюк не ведала, что осталась на свободе лишь потому, что Азеф упросил охранку ее не арестовывать, поскольку она была нужна ему за границей — для упрочения его, Азефа, авторитета.
Арестуют Селюк в декабре 1905 года в Киеве.
* * *
Из Женевы революционные лидеры, и среди них оказался Азеф, переместились вначале в Берн, а затем в Париж. Два месяца шли напряженные переговоры. Вожди всех партий отныне размещались за рубежом, преимущественно в курортных местах, — здесь был хороший климат, чистая публика и до Департамента полиции далеко.
Кстати, департамент теперь платил Азефу фантастическое жалованье — пятьсот рублей. Это было больше, чем у товарища министра. По указанию Гершуни партийное жалованье выросло до трехсот рублей, но еще полагались солидные премии за партийную работу и организацию террористических актов — партия к ним начала активно готовиться.
Гершуни заверил:
— Раньше мы, понимаешь, силы копили, теперь, ух, бабахнем, мочить начнем! Клянусь честью!
Очаровательная и наивная до глупости дворянка и землевладелица Женечка Немчинова по суду была отправлена в собственную деревушку под Нижним Новгородом, где ей было приказано находиться безвылазно. Дальнейшая судьба ее нам неизвестна.
Студент Демидовского лицея тридцатитрехлетний Александр Алексеевич Чепик тоже был судим за организацию томской типографии и административно сослан в Восточную Сибирь на четыре года. Всего в Москве привлекли к суду пятнадцать эсеров.
Зато руководители социал-революционеров Гоц, Гершуни и Чернов находились на свободе. Именно теперь они решили вовсю развернуть кровавую и беспощадную борьбу с самодержавием.
Безумный вождь
Треугольная голова
Вторая половина января 1902 года в Берлине выдалась сырой, со слякотью, мокрым снегом и инфлюэнцей. За окном русского ресторана «Эрмитаж» была видна оживленная Францезишесштрассе. Почти как в Москве, неслись повозки, пешеходы перебегали дорогу перед самыми мордами лошадей, четыре несчастных битюга, напрягаясь, тащили в горы вагон конки, набитый пассажирами.
За круглым столиком за бутылкой водки сидели двое русских. Один, тот, что с горящими глазами, треугольной головой, пуками волос на висках, обширной плешью, с бородкой клинышком и смешливым взглядом, похожий на жигана, был Гершуни. Он махнул водки и вдруг весело расхохотался:
— О-хо-хо-хо! Посмотри, Иван Николаевич, как тетка поскользнулась и тыквой о мостовую брякнулась, небось мозги разлетелись! Вот умора!..
Действительно, на грязной земле, раскинув руки, лежала пожилая женщина. Возле нее начала собираться толпа. Кто-то пытался поднять несчастную.
Вдоволь навеселившись, Гершуни вдруг посерьезнел, негромко продолжил разговор:
— В Департаменте полиции работают полные оглоеды. В позапрошлом году в Минске стали вязать членов Рабочей партии, это которой я руководитель. Ну, хотел я когти рвать, да меня охранка за фалды уцепила. Я ведь в Минске прикололся легально. Ворвались в мою химико-бактериологическую лабораторию, шпалерами трясут: «Ни с места, стрелять будем!»
А тут как раз под рукой была колба. Схватил ее, размахиваю: «А у меня споры сибирской язвы! Дай дорогу, а то всю губернию заражу!» Ну и что думаешь? Ласково говорят: «Проходите, господин Гершуни! Мы вам ничего плохого делать не собирались, только так, паспорт проверить, и все, без всякого ареста! Не волнуйтесь, поставьте вашу колбочку на стол…»
Рассмеялся я им в лицо:
— Ах вы, царские блюдолизы! На понт дешевый берете? Не выйдет, хари ваши отвратительные! — и с колбой к дверям. Смотрю: расступились, меня пропускают. Я им кричу в лицо: «Ну, твари позорные, сдрейфили? Очко заиграло?» А у меня уже мысль превосходная: дескать, как выскочу, так швырну колбу в открытую дверь, пусть эпидемия начнется! А сам почешу дворами, дворами да на вокзал, вспрыгну на поезд — иди-свищи в поле ветра! Ну, значит, в коридор я вышел и к входным дверям загребаю, вот, в одном шагу свобода, над кумполом небо голубое! Сердце, понимаешь, тук-тук. Но нет, перехитрили меня, подлецы!
Азеф с улыбкой слушал, Гершуни азартно продолжал:
— И что ты думал? Я только к порогу, как сбоку, из-за приоткрытых дверей, полицейская сволочь чем-то тяжелым меня по тыкве — бах! Ну, я и грохнулся в полной отключке…
— А что колба?
— А чего ей? Не разбилась, стекло там толстое. Эти волки позорные колбу поглядели на свет, убедились, что там не взрывчатка, а открыть побоялись. Так и поставили колбу в лаборатории на стол, а на меня браслеты нацепили да на кичу за жабры отволокли.
— Гриша, а ты сам не боялся язвой заразиться?
— Отнюдь! Я обращаться умею…
— А как же ты на свободе оказался?
Гершуни рассмеялся, обнажив нездоровые зубы.
— Спасибо фраеру Зубатову. Он часами толкал мне душеполезные речи, пивом поил. Я ваньку валял, изображал, что балдею от его проповедей. Я стучал себя в грудь и буровил: «Ах, если бы кто прежде со мной так поговорил, занимался бы я своими бациллами, а не связался бы с погаными смутьянами». Зубатов зоб от счастья раздул, клешню мне трясет и буровит: «Коли и впрямь раскаялись, честное благородное дайте, что больше глупостями заниматься не станете». Я говорю: «Насчет революционной деятельности — в полной завязке, век свободы не видать!» А он лопухи развесил, меня и выпустил. Клянусь честью! — И Гершуни так дико захохотал, что посетители ресторана оглянулись на него. — Ну, друг мой, Иван Николаевич, пивка дернем? Эй, человек, две кружки волоки! Да шустрей шевели копытами.
