Аргунов с восхищением произнес:
— Иван Николаевич, Вербицкая — просто чудо, не так ли?
— Предана нашей партии и уже готова на любой подвиг!
Аргунов рассмеялся:
— Это я заметил, кхх. А вы, Иван Николаевич, молодец! Нашли правильный идейный подход к девушке…
К ним присоединилась Мария Евгеньевна, она взяла мужа под руку.
Азеф сделал озабоченный вид:
— Вербицкая девушка красивая и приятная и делу партии верна, но она… слишком изнеженна, слишком простодушна. Случись допрос, и она выложит охранке все, что знает. То, что она рассказала мне об организации типографии в переселенческом пункте под Томском, вызывает тревогу.
Мария Евгеньевна, обняв за плечи мужа, с напряженным вниманием слушала Азефа. С тревогой спросила:
— Что-нибудь неладно?
Аргунов объяснил:
— Открою, сударь мой, тайну: брат моей Маши, — поцеловал руку жены, — врач Павлов, руководитель Сибирского отделения партии. Он получил не так давно место заведующего этим самым переселенческим пунктом. Вот моя любезная супруга и волнуется за брата, кхх. А что вас встревожило?
Азеф озабоченно произнес:
— Хоть этот пункт и находится в тайге, в десяти верстах от города, но ведь там проходной двор, десятки людей бывают ежедневно. Если верить Вербицкой, тамошнюю санитарку регулярно навещает урядник, у них амурная история. Заходила и полиция, интересовалась переселенцами, паспорта и документы проверяла. О типографии уже знает десятка полтора людей. А где гарантии, что среди них нет «подметки»? У русских две мечты: разбогатеть по щучьему велению и доносить в полицию.
Аргунов подавленно молчал.
Азеф, как в шахматной партии, загодя и тщательно продумал свои ходы, и он был уверен, что сделает своим противникам мат. Этот план он согласовал с Зубатовым. Тот был в восторге: «Ай да голова, ай да молодец, Евно Филиппович! Нам бы иметь в правительстве хотя бы одного такого мудрого, Россия бы расцвела!»
И вот теперь, стоя на перроне Курского вокзала, Азеф с глубокой скорбью выкатил антрацитные буркалы на Аргунова и простонал ему в ухо:
— Друг мой, Андрей Александрович! Боюсь, что типографию разгромят тут же, едва мы ее там поставим. Плохо, очень плохо продумано дело. — И заговорил просящим тоном: — Я вас умоляю, подыщите для типографии более удачное место, иначе беды не миновать…
Аргунов нервно дернул головой:
— Нет, сударь мой, вы преувеличиваете опасность, кхх. Лучшего места у меня нет.
Азеф тяжело вздохнул:
— Жаль, очень жаль, что вы, Андрей Александрович, не желаете видеть очевидную опасность. Если до вашей типографии от столиц более трех с половиной тысяч верст, так ее власти и не обнаружат? Разнюхают еще быстрее, нежели она была бы в Москве или Петербурге. Там все и всё на виду. — Ласково провел ладонью по спине сподвижника. — Коли так, то размещали бы свой заказ в экспедиции заготовления государственных бумаг в Петербурге — это было бы менее опасно.
— Я пошлю в Томск шифрованную телеграмму, чтобы действовали осторожней. Надеюсь уже в сентябре посрамить ваши, Иван Николаевич, опасения и получить тираж «Революционной России» пятьсот экземпляров и один вам вручить.
— Буду рад ошибиться! Одно хорошо: Вербицкая не знает вашего подлинного имени, Андрей Александрович, с ее помощью вас не найдут.
Поезд набирал ход, весь выкатился с дебаркадера. На площадке заднего вагона стоял проводник с красным фонарем. Поезд увозил милую глупышку и оборудование для подпольной типографии. Глупышке ходить на свободе оставалось чуть больше месяца.
Радость ожидания типографии была всеобщей — и революционеров, и охранки. Но теперь провидец Азеф поселил в сердцах супругов Аргуновых тревогу.
* * *
В сентябре 1901 года Зубатов отдал приказ:
— Томскую типографию, стоящую в десяти верстах от города на берегу реки Ушайки, разгромить и всех причастных арестовать.
Когда местная полиция нагрянула на переселенческий пункт, там были развешаны для просушки экземпляры только что отпечатанного третьего номера газеты эсеров «Революционная Россия».
В тот же день были арестованы пятнадцать человек. Наталью Вербицкую допрашивал сам прокурор Томской судебной палаты Спиридович.
Вербицкая начала с того, что громко крикнула в лицо Спиридовича:
— Царский сатрап и блюдолиз! Ни одного слова от меня не добьетесь, я готова умереть за дело революции… Долой самодержавие!
Спиридович рассмеялся, вызвал конвоира:
— Закройте идейную революционерку в подвальную камеру! Там будет не так скучно, ибо мышки стадами бродят… — Он уже знал и об этой слабости девицы.
Вербицкая заметно побледнела, но стиснула зубы, высоко вскинула подбородок и пошла в камеру, словно Жанна д’Арк на костер.
В камере было неуютно: мышки бегали днем, а ночью по полу деловито прохаживались громадные крысы. Легко быть мужественным на эшафоте среди толпы народа, но этого ужаса в одиночке нежной девушке вытерпеть невозможно. Так что на другой день Вербицкая заложила Спиридовичу всех, кого могла.
Умолчала лишь о единственном человеке, за которого действительно могла бы умереть, — об Иване Николаевиче Виноградове из Москвы.
Спиридович, впрочем, ничего о нем не спрашивал, как и о поездке Вербицкой в Москву, — в охранке служили умные люди.
Часть 5. Жажда эшафота
Дача в Сокольниках
Партийный авторитет
Фортель с печатным валом и девицей Вербицкой высоко поднял авторитет Азефа в партийной среде. Тем более что теперь он сам стал своего рода оракулом — Азеф всегда правильно предсказывал грядущие события, которые, как правило, оказывались неприятностями.
Аргунов был потрясен томской трагедией. Он встретился с Азефом на даче в Сокольниках, пил красное вино и горько стенал:
— Потерять пятнадцать человек, кхх! Потерять оборудование! Какой ужас! Нет, урон этот невосполнимый… Почему я вас, Иван Николаевич, не послушался? Ведь вы предупреждали…
Азеф скромно молчал.
Аргунов продолжал печаловаться:
— Из Томской тюрьмы через адвокатов просочились сведения, что всех предала Вербицкая. Ведь относительно этой девицы вы тоже меня, Иван Николаевич, ставили в известность. Скажите, что теперь делать, дорогой мой советчик, кхх?
— Но вы все равно меня не послушаетесь!
— Нет, обязательно послушаюсь, ей-богу…
Азеф знал, что следует посоветовать: все было загодя согласовано с Ратаевым и Зубатовым. Азеф по своей природе был добрым человеком, чужая боль порой вызывала у него слезы. Теперь Азеф сердечно привязался к этому чистому и милому человеку, желал ему только добра и никак не мог желать тюремной камеры. Не мог же он сказать: «Андрей Александрович, бросьте вы это дурное и бесперспективное дело — организацию революции, ведь это для всех кончится плохо!» Но он сказал другое, очень важное:
