— «Песня о царе». — Снова выдержал паузу и начал читать с площадной дерзостью:
Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь висельник…
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет!
Ты был ничтожный человек!
Царь губошлепствует…
О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя,
Нарыв уже напух и, пухлый, ждет ножа.
Некоторые из гостей восторженно закричали:
— Бис! Браво!
Выделялся голос Книппер:
— Какая смелость! Константин Дмитриевич — вы наш герой!
Бальмонт низко поклонился.
Соколов, ни слова не говоря, прошел к балконным дверям, повернул бронзовую ручку замка, открыл обе высокие половинки. Ворвались клубы морозного воздуха. Все невольно отпрянули в глубь залы.
Соколов подошел к поэтам, с оторопью взиравшим на атлета. Он вдруг схватил поэтов за шиворот, оторвал от пола и понес на балкон.
Поэты болтали ногами, размахивали руками, пытаясь вырваться из железных клещей Соколова. Бальмонт зарычал:
— Да как вы смеете? Я пренебрегаю вашей дерзостью, отпустите немедленно!..
Из залы раздались крики ужаса:
— Не бросайте их вниз, граф! Разобьются!..
Соколов цыкнул на защитников, путавшихся под ногами, и швырнул несчастных крикунов на балконный пол, засыпанный снегом.
— Не выйдете, пока насмерть не замерзнете! — Наглухо закрыл обе створки дверей и встал возле, скрестив на груди руки и не позволяя вызволить поэтов, вывалявшихся в снегу и отчаянно стучавших в стекла. Сквозь двойную раму доносились жалобные голоса:
— Сейчас же выпустите, не безобразничайте! Караул, по-мо-ги-те!
Некоторые из гостей смеялись, другие, во главе с Книппер, возмущались и наседали на Соколова:
— Граф! Как вы можете позволять себе такое! Что же это такое, знаменитые поэты замерзнут. На дворе лютый мороз! И с улицы народ видит, смеется…
Соколов равнодушно отвечал:
— Замерзнут, туда им и дорога.
Книппер волновалась:
— Но за такие проделки вас, граф, на каторгу упекут!
— Не думаю! Я встал на защиту чести моего государя, и мне стыдно за тех, кто аплодировал гнусным стишкам.
— У нас свободное государство, и каждый волен высказывать свои мысли.
Соколов резонно возразил:
— Если у нас уже есть свобода, так чего добиваются эти и подобные визгуны?
За своей спиной Соколов услыхал звон разбитого стекла. Это Бальмонт так стукнул ладонью, что полетели осколки, а рука обагрилась кровью.
Женечка жалобно простонала:
— Милый Аполлинарий Николаевич! Не надо в моем доме устраивать скандалы. Пусть каждый говорит что хочет. Тем более поэты. Они вольны излагать свои фантазии…
Соколов перебил:
— Они вольны оскорблять моего государя?
В голосе Женечки послышались слезы.
— Прошу, умоляю, граф, откройте двери…
— Только ради вас. — Соколов смилостивился, распахнул двери. — Выходите, полоумные. Еще раз узнаю, что мараете честь государя, утоплю в проруби. Прямо напротив Кремля, в Москве-реке. При всех заявляю: я слово сдержу.
Закоченевшие поэты ввалились в гостиную. На них было жалко смотреть: вываленные в снегу, скрюченные от мороза. Бальмонт непримиримо потряс в воздухе кулаком:
— Все равно рухнет ярмо самодержавия!
Соколов сделал (явно в шутку!) угрожающее движение:
— Что такое?
Поэты бросились вон из дома, где типы в военных мундирах настолько серы, что не понимают высокой поэзии. Красавец Бальмонт все же не успокоится, он будет писать ругательные стихи и печатать их. В 1901 году суд запретит ему проживать в столичных городах. Придет день, и мечта поэта осуществится — самодержавие падет. Теперь Бальмонт на своей поэтической шкуре испытает все прелести революции: голод, ужасы расправы, реквизиции. Он бросится спасаться в буржуазную Францию, где и помрет с признаками помешательства в приюте для бедных в 1942 году.
Брюсов умрет много раньше, воспевая Ленина, большевиков и их кровавые деяния.
Командировка в участок
Женечка, желая перевести вечер в другое русло, послала лакея на кухню:
— Беги, скажи, что пора начинать ужин. — Вдруг она страшно удивилась: — Боже мой! Взгляните, граф, на диван. Мои социалисты уже вовсю храпят. Что с ними?
— Перепили, не иначе, — притворно вздохнул Соколов. — Такие славные ребята! Им только кистени — да на большую дорогу.
Мимо проплыла княгиня Гагарина, держа возле носа платок:
— Фи, какой омерзительный аэр!
Женечка со вздохом согласилась:
— Да, запах идет кошмарный.
— Перейдем в другое помещение! — Соколов увлек за собой хозяйку.
Гости уже откровенно потешались над перепившими социалистами, морщили носы и отходили подальше от дивана. Женечка жалобно сказала:
— Аполлинарий Николаевич, зачем вы гостей обижаете? Прошу, не надо…
Соколов укоризненно заметил:
— Другой раз всякую рвань приглашать не станешь!
Женечка вздохнула, ничего не ответила, лишь с мольбой сказала:
— Приезжайте, дорогой граф, завтра в одиннадцать утра, мы будем вдвоем. — Прошептала: — Хорошо, милый?
— Приеду, если на наше рандеву не пригласишь социалистов, чтобы они стали давать нам советы относительно революционно-классовых позиций! И конкурентов не приглашай…
Женечка изумилась:
— О чем вы, граф! Я люблю только вас, и вы это отлично знаете.
Соколов с оскорбленным видом возразил:
— Ну а как же великий князь К. Р.? Признайтесь, сударыня, вы ему тоже в ласках не отказываете?
Женечка досадливо наморщила прелестный носик.
— Граф, зачем вы так? Я вам верна. — И с женской непоследовательностью добавила: — Надо знать все обстоятельства и тогда судить человека. К. Р. все-таки великий поэт. Не зря государь его считает талантом не ниже самого Пушкина.
— С этим я не спорю! К. Р. очень талантлив. А еще, что для женского сердца важно, — он великий князь.
— Какой вы, однако, ревнивец… На нас уже обращают внимание. Вот завтра приедете, мы обо всем поговорим.
* * *
В это время старший лакей провозгласил:
— Закуски поданы! Прошу в трапезную.
Все неспешно зашевелились, не желая показывать свой аппетит и желание скорее усесться за стол. Лишь жертвы интриг Соколова в непринужденных позах раскинулись на широком диване.
