Семен стал таскать из ящика шампанское, только пробки полетели к потолку. Потом он повернулся к буфету, начал наливать по самый край, струйки весело скатывались по стеклу. Соколову протянул отдельно. Тот сказал:
— Пьем, господа ниспровергатели, за ваше здоровье… умственное!
Все подняли кружки, у революционеров в глазах огонь запылал: буржуазный напиток в таком количестве, да еще на дармовщинку!
Пили жадно, взахлеб. Азеф, этот замечательный математик, на сей раз не сумел рассчитать ход классового врага — Соколова. Он выпил и крякнул:
— Ух, хорошо! Забирает всего. Ну, друзья, пошли в залу, поговорим о перспективах российской революции.
— Да, Россию следует разрушить до основания! — прогундосил Чепик. — И вот на ее развалинах, на ее скрижалях, ик, начертят наши имена. Ох, и впрямь в ноги ударило, а голова… голова даже очень… хоть куда, свежая… Ик!
Аргунов, пьяница со стажем, захмелел сразу и сильно. С нетрезвой важностью выдавил из себя:
— Когда, судари мои, сделаем революцию, кхх, каждый прота-про-проле-карий будет на ужин иметь… бутылку.
— Этот тезис занести в программу — обязательно! — одобрил Азеф. — И повсюду повесим лозунги: «Каждому пролетарию — по бутылке!»
— Пусть лакают, — согласился Соколов и весело подмигнул буфетчику.
Революционеры заплетающейся походкой вошли в гостиную. Они направились к громадному дивану с резной спинкой и плюхнулись так, что пружины застонали. Соколов проводил их веселым взглядом, предвкушая замечательное зрелище.
Зинаида смотрела на своего нового друга с недоумением.
Вынос тел
Задумчивые социалисты
Женечка, как всегда, была окружена поклонниками, но, увидав идущего к ней графа, сама устремилась навстречу ему, влюбленными глазами смотрела в его лицо и страстно говорила:
— Аполлинарий Николаевич, куда же вы пропали? Почему ко мне вторую неделю глаз не кажете? — Она взяла его за руку.
Соколов кивнул на социалистов:
— Женечка, откуда на светском рауте у тебя какая-то рвань?
— Не сердитесь. Они милые, очень занятные люди.
Соколов сказал:
— Но говорят они совсем не о забавном, а о весьма страшном.
— Ах, все это наша пустая российская болтовня. Но, граф, признайтесь: ведь надо улучшать государственную систему…
— Зачем?
Женечка удивилась. Такой вопрос никогда прежде ей не приходил в голову. Знакомые социалисты постоянно твердили, что «самодержавие прогнило» и по этой причине его следует заменить «более прогрессивным демократическим устройством». Женечка не хотела отставать от прогрессивных людей, она хотела казаться умной, идущей в ногу со временем и поэтому разделяла передовые воззрения. Она азартно проговорила:
— Как — зачем? Ну, этого требует прогресс… Когда-то люди обитали в пещерах, но благодаря развитию цивилизации теперь живут в благоустроенных домах с лифтом, водопроводом и канализацией.
Соколов отвечал:
— Это произошло не потому, что случались революции, а только потому, что люди работали руками и головой. А от революций бывают только кровь и разрушения. И твои социалисты призывают именно к разрушениям и убийствам. Надо улучшать только одно — собственную душу.
Женечка уставилась на социалистов и с умилением произнесла:
— Аполлинарий Николаевич, посмотрите, как славно наши социалисты на диванчике привалились! И головы они как-то свесили, словно думу глубокую думают.
Соколов весело рассмеялся:
— Ну конечно, о простом народе печалятся. Народ им нужен, как воробью граммофон. — И жестко добавил: — О тебе, Женечка, уже ходят слухи, что ты революционеров привечаешь, большие деньги на свержение «деспотии» даешь.
— Но они такие несчастные! Страдали по ссылкам, были в заграничном изгнании, как Иван Николаевич. Теперь, когда тетушкино наследство получила, хочу создать техникум для людей, обойденных судьбой. Пусть учатся. И вообще, революционеры не совсем глупы, порой умные вещи говорят.
— Умные слова раз в год даже попугай произносит, — заключил Соколов.
Мороз крепчал
В это время к роялю подошел, словно петь собрался, поэт Брюсов. Был он плоский и невзрачный, словно сушеная тарань. Гости захлопали в ладоши:
— Просим, прочтите что-нибудь! Просим…
Брюсов наклонил голову, словно задумался, и вдруг залаял в нос:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему безраздумно, бесцельно.
Раздались аплодисменты, правда жидковатые. Соколову не понравились ни стихи, ни их автор. Он на всю гостиную сказал:
— Поэт, вы даете самые дурные советы! Что это за «юноша бледный»? Может, лучше читать: «Онанист малокровный со взором горящим». Или он у вас чахоточный, что ль?
Брюсов взвизгнул:
— Вы даже не знаете, как выглядят пораженные туберкулезом! У них на щеках горит румянец, хоть и болезненный!
Соколов рассмеялся:
— Признаюсь, в чахотке вы лучше меня разбираетесь. Но зачем юноше давать столь вредный совет — «полюбить себя беспредельно»? Чехов точно заметил: кто любит себя, у того нет соперников. Согласитесь, нет на свете более противных людей, чем самовлюбленные.
Брюсов нервно дернул головой:
— Это поэзия, это… это… понимать надо.
— Зачем же поклоняться искусству «безраздумно, бесцельно»? Ну, если только в голове у автора полная пустота, то, конечно, его занятия искусством будут вполне бесцельными и никому не нужными.
Бальмонт посмеивался, а Брюсов нервно задрожал, он хотел сказать что-то, возразить, ляскнул зубами, выпулил:
— Полковник, вы… вы — опричник самодержавия!
Соколов удивленно поднял бровь:
— Вот как? Стреляться со мной, догадываюсь, вы не можете по причинам ненависти к самодержавию и собственной трусости?
Немчинова, желая замять начинающуюся ссору, засуетилась, заторопилась. Сказала Бальмонту:
— Константин Дмитриевич, вы обещали порадовать нас своим новым шедевром. Просим вас!
Гости захлопали в ладоши:
— Просим, просим!
Бальмонт вышел вперед, одергивая на себе фрак. Манерно замер, прикрыл глаза ладонью, словно что-то вспоминая. В зале воцарилась гробовая тишина. И вдруг откинул движением головы рыжие волосы и важно произнес:
