– А ты, значит, есть?
– Аз есмь.
– Чем докажешь? У меня вот хотя бы «Этажерка снов» имеется. Допускаю, что я говнюк, но у меня есть книжка. А что есть у тебя, чтоб так торжественно объявлять «Аз есмь»?
Я встала и ушла, не обернувшись.
18:20
Ирина Петровна ждала меня за воротами, немного взволнованная: она приметила, что встреча у источника не была для меня заурядной, а лупить напрямую вопросами стеснялась. Я взяла у неё обе ёмкости (нет-нет, мне нисколько не тяжело), и мы пошли обратно, в семью. Пометавшись умом и прилично подождав, она нашла выход.
– Вы расстроены, Катенька…
– Не то слово, Ирина Петровна. Этот плешивый старичок когда-то был главным человеком в моей жизни.
– О, понимаю.
– В его комнате на Садовой улице, на широкой постели, я потеряла невинность. На белье, на котором, я думаю, были десятки «следов интимной близости», как говорят в криминальных сериалах. Он, чёрт кудрявый, сам мылся, а белье постельное менять ленился. С грязи всё началось, и грязью всё и обернулось… вся жизнь моя косая, кривая, нелепая…
Я увидела детскую площадку, решительно направилась туда, оседлала железного конька-качалку, уткнулась в его ржавую голову и заревела. Никогда бы не подумала, что во мне таится столько слёз и они могут реально хлынуть, извергнуться, политься из нутра. Я рыдала в голос, и при всём отчаянии в то же время чётко видела себя со стороны и отмечала, что, слава Богу, людей нет, и стоит над моей душой одна перепуганная и опечаленная Ирина Петровна.
Рыдала я долго, издавая низкий коровий рёв, потом стала способна произносить отдельные слова.
– Сутками сидела… ждала… позвонит, позовёт… столько сил извела… времени… эти дни вернуть бы! потратить на себя! Хоть языки выучить… книги великие прочесть, я половину их не знаю… Джойса не читала!.. Я никогда в Гатчине не была!..
истратила столько жизни зазря… тупо сожгла в топке целые годы… сама виновата, сама виновата, мне восемнадцать было, дура, овца… а он теперь говорит, у меня книжка есть, а у тебя ничего нет, тебя вообще нет… так он прав, сука, прав!.. кто я, что я…
Ирина Петровна нежно гладила меня по голове, а от силы моего рёва у её ног слегка колыхалась в бутылях вода из святого источника.
– Пойдёмте, Катя, на скамеечку присядем, попьёте водички…
Я почти стихла, доковыляла до скамейки, попила из бутыли, облилась.
– Катя. Вам сколько лет?
– Полтинник зимой будет.
– Ой, молодуха совсем. Представляете, если вы ещё четверть века проживёте, а почему бы нет, это будет половина той жизни, что вы уже прожили, понимаете, огромное время.
Перспектива эта не показалась мне шибко радужной. Я глянула на свои руки и заметила, что обнимашки с коньком даром не прошли – ладони окрасились ржавчиной. Уж это всегда так, тесные контакты с миром никогда не бесследны.
– Это вы меня обрадовать хотите? Что мне ещё двадцать пять лет срок мотать?
– Но ведь это целиком ваше время…
– Моё время… Не знаю, было ли когда-нибудь оно моим. Вот этот… человек – он растоптал мою жизнь и не заметил. Вот у него всегда было Его время и Его желания. А теперь меня же и шпыняет – у меня этажерка снов, я есть, а тебя нет. Я кто? Я их публика! Даже не подтанцовка, не кордебалет, ох, извините, Ирина Петровна… Я публика! Книжки их читать. Песни их слушать, обмирая от счастья. Якобы выбирать их… Я сырьё, руда, глина, из меня добывают любовь, жрут её и на этом топливе живут своей жизнью в своём времени. И никто не заставлял, всё по доброй воле было. Ах – любовь была. Так ведь и она меня кинула, ах – любовь, нет её больше ни капли… Ничего не дрогнуло в душе, ничего!
Я почувствовала новый приступ рыданий, но Ирина Петровна вовремя подсунула мне воду. Не знаю, почему в кино всегда говорят – попейте воды, успокойтесь, и персонажи хлебают воду и успокаиваются, но что-то в этом ритуале есть, наверное, какие-то судороги в теле переформатируются на глотание, идёт отвлечение… Не может вода в самом деле успокаивать.
– Глупо всё, простите меня…
– Да что вы, Катенька, я столько повидала несчастных…
– Слёзы утираете… Ангел-утешитель.
– Я совсем не ангел. Или какой-нибудь завалящий, рядовой, без названия… Вот вы сказали – кордебалет… Знаете, а я гордилась тем, что я – Кировский балет, его необходимый атом. Быть частью чего-то великого, даже великой иллюзии, тоже радость…
Доброго человека Бог послал, ну спасибо. Теперь утихнуть, сосредоточиться и выстроить план окончания дня. Я исправно строю планы – а потом их сама и обрушиваю. Главное ведь, чтоб человек был чем-то занят.
– Ирина Петровна, я домой поеду, домой, домой, покажете, где станция?
– Может, останетесь? Завтра Сергей в город поедет, подвезёт…
– Нет. Видите, какая я… Никакая.
Ирина Петровна вздохнула деликатным хроническим вздохом заштатного ангела.
– Катя, помните, вы всегда можете сколько хотите жить у нас. Вы любите петь? Мы поём, у нас хор…
Хор трезвенников. Представила себе рельефно – и маленькая тоска кольнула, как комар куснул. Трезвые – и поют, зачем трезвому петь, спрашивается? Петь хором, пить воду, вышивать крестиком портрет дедушки Чарикова… мне кажется, я уже ела один раз этот винегрет.
Не смогу я петь хором…
– Прощайте, дорогая вы моя Ирина Петровна, я уж пойду, побреду…
19:50. Электричка
Стемнело, но нам с людьми, укрывшимися в электричке, было не страшно и не грустно, мы завершали наше воскресенье мирным путём домой; электричка наша не сияла ослепительной чистотой, нет, она ею не сияла, но была в меру потёртой и в меру грязненькой.
И мы были ей под стать. Всех жителей вагона жизнь покусала, помяла в лапах, но отпустила…
Надо будет сказать Васе, чтобы он чаще брился, а то у него небритого вид жалкий и неопрятный, как у того дядьки. Я смотрела на собственное отражение в стекле окна и, как всегда в таком случае, чувствовала себя персонажем фильма. Если бы ещё вошёл музыкант и заиграл – полное тождество. А что, пожалуй, день у чариковцев и заветную встречу с Ним у источника можно представить сценами из кино, только начать с чего? С 1987 года? Это ж сколько бутафории и костюмов придётся изготавливать для реконструкции. Дороговато выйдет… Остались разве кассы тех автобусов и трамваев, в которые мы опускали нашу заветную советскую медь? А «Сайгон» как восстановишь, а пирожковую на Литейном, а кондитерскую на Пестеля? Там резные дубовые панели были, потом исчезли, ободрали город знатно, причём начали рьяно именно в восьмидесятых, при первых звуках свободы. Мародёры всегда чуют перспективу. У катастрофы есть упреждающий запах…
Да, мы тогда с Кибрисом любили ходить по домам, поставленным на капитальный ремонт, когда жильцы уже съехали, а рабочие ещё не пришли. В квартирах валялись мелкие прекрасные предметы, уютный изящный хлам – рамки картин, подносики, подсвечники, настольные лампы и даже люстры. Мы не участвовали в грабеже – собирали брошенное, топтались на обочине, как настоящие прирождённые маргиналы. А тот, кто ободрал дубовые панели из кондитерской – он свёз их, наверное, себе на дачу, установил и зажил лорд лордом. Внукам оставит – или уже оставил. «Дед умел жить!» – говорит мамаша. Ведь и в блокаду сновали тучи умеющих жить, скупали драгоценности, создавали свои личные коллекции живописи, это великое племя – умеющих жить.
