На школьный выпускной мне сшили платье из ткани «ландыш», найденной во Фрунзенском универмаге, – светло-серый этот «ландыш» был соединением хлопка и лавсана, с мелким тиснением из форм загадочных цветов, не знакомых ботанике, такие же цветы обычно украшали советские обои. Платье шили у портнихи Тани, жившей в районе станции метро «Звёздная», оно было довольно смелым по фасону – приталенное, с острым вырезом, рукав-фонарик, длина до середины икры. Как у большинства портных, у Тани был жизнерадостный, лёгкий, открытый характер. Так бывает у тех, кто работает со здоровым телом – у парикмахерш, маникюрш, сапожников; врачи сюда уже не попадают. Та же Таня тогда же сшила мне брюки из отреза коричневого вельвета, который мама купила с рук на работе, вельвет был остропопулярен и просто так на прилавках не валялся, хотя иногда там и появлялся, всё следовало ловить, искать, подстерегать, добывать. Когда я впервые увидела Его, то в этих брюках, обычных, не расклёшенных и не суженных, и была, а на ногах имела детские сандалии, купленные в детском отделе, там же продавалась обувь до 38 размера. Отличные сандалики – коричневые, с закруглёнными носами, эффектно прошитые по швам суровой нитью, застёжка-перемычка и проколы для вентиляции в области пальцев. В Америке такой стиль называется «Мэри Джейн», пусть в наших широтах это будет «Маша Иванова». Ещё на мне был свободный полосатый (синий с голубым) свитер из ириса, соединённого с ниткой-штопкой, самовяз, плод трёхмесячного труда. Стриглась я у маминого парикмахера Жени, классического говорливого еврея, и первый месяц после визита к нему выглядела прилично, только стриглась я редко, забывала, но волос шёл хороший, густой, светло-русый. Мне восемнадцать лет, я пришла со своим дружком Тишкой в кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирского, и двадцать лет спустя об этом местечке станут писать книги размера «для убийства мелких грызунов», а пока жизнь – магма незастывшая – изливается вольно и прихотливо, и на лицах будущих мёртвых героев нет никакой печати, ни малейшей тени. Невозможно понять, кто дотянет до сорока – а кто загнётся до тридцати, кого признают кумиром – а кто сопьётся в безвестности, кто сдохнет в нищете – а кто прилежно потянет обычную лямку дней-за-днями, приращивая скудный достаток. Кто отправится лунной дорожкой в небо – а кто выживет. Зачем-то. Никогда не намекнут даже зачем.
С дружком Тишкой я познакомилась при поступлении в университет на филфак, русское отделение, я не набрала баллов, а Тишка прошёл, я маялась в поисках непыльной работы, Тишка таскал меня в «Сайгон» и в другие занимательные места, привлечённый моей приветливостью, которую встречал редко.
Тишка был гомосексуалистом с явной стилистической окраской в манерах. Большинство советских людей этой окраски простодушно не понимало, но в культурных местах, куда ломился дух Тишки (Тихонов – фамилия, звали же моего дружка Владимиром), текст его жизни был ясен и считывался мгновенно. Отторжения Тишка не вызывал – он вызывал вежливость с насмешливостью, в разных пропорциях. Красивенький брюнетик с маленьким личиком, с красными губками (и он их ещё хронически облизывал), вертлявое тельце и руки – ручки! – которыми он всплёскивал, как графиня из старого дамского романа, провоцировали знакомых и незнакомых на улыбку – улыбочку! – которую Тишка не выносил, хотя старательно пытался этого не показывать. Я же общалась с ним без этой улыбочки, привлечённая его увесистой эрудицией и совершенно кроткой душой. Тишка был чистый голубь. Его постоянно бросали, да ещё и обворовывали. Неведомый мне мир гомосексуализма из-за Тишки первооткрывался мне своей печальной и драматической стороной. Видимо, гомосексуалистам было нужно очень много секса – иначе кто ж станет добровольно такую муку на себя принимать? – а где много секса, там много тьмы. И наслаждения, вестимо…
Конечно, тогда у меня этих мыслей не было. Мы шатались по городу и болтали о поэзии, однажды Тишка привёл меня в квартиру Офелии – Офелия был внук академика и принял нас в шёлковом халате цвета баклажан, жемчужных бусах в три ряда и белокуром парике. И это Тишка ещё казался кому-то манерным! Он хоть внешний мужской образ держал, а Офелия являла собой натурального фрика из картин Альмодовара, притом что до картин Альмодовара нам ещё предстояло пережить пару эпох, и пережили их далеко не все. Больше, чем облик, меня поразила необычайная надменность белокурой (и довольно жирной) Офелии, казалось, сейчас он-она-оно произнесёт «В Испании отыскался король, и этот король – я!» Странная, парадоксальная жалость пронзила меня, и пронзила правильно: через несколько лет Офелия попала в лапы мошенников, лишилась дедушкиного наследства, упустила квартиру и ходила ночевать по друзьям, причём всё её имущество укладывалось в пластиковый пакет. Потом прирезали ночью – она же вечно лезла к брутальным мужикам…
Сайгонская толчея явно несогласных с миром людей сама по себе не смущала, но я сопротивлялась из-за своей девической зажатости – тамошний люд смотрел непросто, оценивал быстро, клепал ярлыки моментально. Ведь сказал же мне Он вскоре после знакомства: «Ты этому своему дружку Тишке не доверяй – всех гомосексуалистов вербуют, вяжут на их склонностях, они сплошь стукачи, уж я знаю». Я была убеждена, что Тишка если что-то и рассказывал гипотетическим кураторам из КГБ, так только то, какие у него друзья таланты и молодцы, он не мог ничего другого сказать, даже про такого ядовитого человека, как Олег. Олегом Его звали. Друзья, вестимо, кликали Аликом, некоторые – Алом или Элом. Эл Кирбис – звучит ведь? В этот день, 19 апреля 1987 года, мы с Тишкой зашли в «Сайгон», и я присела на широкий внутренний подоконник, ноги не держали, так долго гуляли; Тишка стоял за столиком и что-то перетирал с бородатым замурзанным приятелем, не из «этих» его своих, а по делу, какие тогда могли быть дела – где когда концерт, кто что продаёт. Замурзанный был музыкант из рок-группы средней руки, не звёзда, но и не из тех, которым кричат из зала: «Вали со сцены! Пой дома!»
А Он подошёл с чашкой к нашему столику. На нём красовалась потёртая замшевая куртка цвета кофе с молоком. И шёлковый жёлтый шарфик, рваный – но чистый. Он любил мыться… Белая чашка-цилиндр без ручки и по краям как будто мышами обкусана-обгрызена. И вот когда я на него посмотрела, точно музыка зазвучала в душе, в голове, где она звучит, эта неслышимая внутренняя музыка, а он смотрел прямо на меня своими невыносимыми карими глазами и улыбался, и уголки губ загибались лукаво и весело. «Соблазн таится в уголках губ!» – говорил Тишка. Таится… Соблазн в случае Олега, Алика, Ала-Эла не таился, а довольно бесстыже резвился на фасаде. Он был сильно пьющий, но не алкоголик, потому что манила его и доля бабника – и он притормаживал положенный ему как поэту алкоголь.
Да, Он был поэт, сам по себе поэт, а ещё для одной рок-группы писал тексты, не настаивая на авторстве – «не жалко говна для хороших людей!». Волосы в ту пору он носил длинные, и курчавились они у него, мы же знаем, у кого вьются кудри. «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей, отчего они не вьются у порядочных людей?» – он мне это и продекламировал в первый день знакомства, спросив: «А дальше знаете?» Я не знала, да что я вообще знала, восемнадцать лет только исполнилось, не поступила на филфак, детские сандалики, вельветовые брюки, свитер-самовяз, стрижка от Жени отросла, я была его кадр, естественно. «Потому что у блядей денег есть на бигудей, а порядочные люди денег тратят на блядей!» – «Хорошо. Правда? Нет, это не моё, Катенька. Прискорбно, но я так не умею!»
