Что чудесная добрая Катя, единственная дочь немолодых родителей, писавшая сказки и мечтавшая стать русской Джоан Роулинг, станет не сказочницей, а журналисткой, будет писать трогательные статьи о героических матерях-одиночках и сотрудницах детского хосписа, всю жизнь проживет одинокой, но будет считать, что раз ей интересно и с карьерой все хорошо, то жизнь удалась, а в сорок лет выйдет замуж по большой любви… А в сорок два умрет во время первых и очень поздних родов – от кровотечения.
Что ни у одной из тех, кто сейчас поглощает мороженое и мечтает вслух, не сбудутся их мечты, вернее – у одной сбудется то, о чем она и мечтать не смела бы…
– Ты, Марина, вполне могла бы стать моделью. Если бы перестала горбиться и смотреть так затравленно, – сказала Лиля и сама испугалась того, что выпустила эти слова на волю.
Марина с ужасом смотрела на Лилю. Другие девочки – с насмешкой. Марина была пария. Из плохой семьи. Родители ее били. Одета всегда нищенски. Мороженое ей покупала обычно Настя, сопровождая угощение каким-нибудь мелким и уже привычным оскорблением. Марина была длинная, тощая настолько, что ее подозревали в анорексии, ни груди, ни бедер, бледная, и лицо странное: глаза огромные, навыкате, как у стрекозы, рот маленький, подбородок вообще крошечный и острый. Только волосы у нее хорошие были, натурального пшеничного оттенка, да кожа как фарфор, ни единого прыщика.
– Да она ж на муху похожа… С этими глазищами выпученными, – фыркнула Настя.
– Нет. Она похожа на Аэлиту, – сказала вдруг Катя.
– На кого?!
– На инопланетную красавицу из романа Алексея Толстого.
Лиля отвернулась, вдруг поперхнувшись слезами.
Она видела, видела, видела…
Она не хотела, но она видела…
…Настя, исхудалая, серая, с давно немытыми свалявшимися волосами, с покрытыми болячками губами и какими-то белесыми, тусклыми глазами, хрипя, умирает на когда-то роскошном, а сейчас запятнанном и заблеванном ковре, а ее муж с ненавистью бьет ее ботинком по ребрам и кричит: «Не умирай, сука, не смей, не смей!» А потом, когда понимает, что она уже не дышит, что застыли широко раскрытые глаза, он, скорчившись, падает рядом и воет: «Что же мне делать?» Не от скорби, не от боли потери, а от страха, что теперь за него точно возьмутся и будут лечить, а это значит – жить без кайфа, жить в аду…
…Марина, одновременно пугающая и прекрасная, похожая на инопланетянку, сверкающая серебристым гримом, шла по подиуму в сложном, тоже серебряном, платье. Милан, но она даже не думает о том, чтобы посетить величайший собор. Зато она уверена в себе и в своей карьере и пользуется спросом, потому что обладает не только уникально тонким телом, уникальным обменом веществ, позволяющим ей сохранять худобу без анорексии и наркотиков, не только оригинальной, запоминающейся красотой, но еще и не делает тех глупостей, на которые способны другие модели. Она патологически ответственная и серьезная, она копит деньги и полезные знакомства, она намерена по окончании карьеры создать собственное модельное агентство.
…Катя, оплывшая от тяжелой беременности, с проседью в коротко стриженных волосах, лежит на каталке в больничном коридоре, к левой руке ее тянется трубочка капельницы, а правой она из последних сил сжимает руку мужа и улыбается ему с такой сияющей любовью, что кажется – эта любовь смывает и следы возраста, и уже подступившую боль. На висках и на переносице у нее высыпали капельки пота, муж вытер их своим платком, поцеловал в кончик носа и смотрит, как ее увозят… Катя пытается приподняться, чтобы еще раз улыбнуться ему. Чтобы его, волнующегося, поддержать: все будет в порядке, им обещали, что все будет в порядке, современная медицина даст ей возможность стать матерью здорового мальчика, все будет хорошо, уже через несколько часов они снова будут вместе, втроем! А Лиля видит, как парит над каталкой, над горой высящимся животом Кати – длинное, серое, длиннопалое, белоглазое, с пастью пиявки, страшное, страшное, страшное… Касается то ее груди, то живота, словно пытаясь выбрать жертву: женщину или дитя? Женщину или дитя?
Вкус мороженого показался невыносимым, будто гнилое мясо, Лиля еле успела добежать до туалета, и ее вырвало.
И в этот миг она вспомнила…
То, что регулярно вспоминала – и снова забывала.
То, что не должна была помнить, потому что дети не помнят происходящее с ними до двух лет!
Она вспомнила странный темный дом с круглыми стенами, и вокруг все мех и мех, мех и мех, и под ней – мех, и в середине дома горит огонь, и уходит дым в дыру в крыше дома, а все равно в доме тепло, и было бы хорошо и уютно, если бы не кричала так громко женщина:
– Не делай! Умоляю тебя, не делай этого!
А мужчина молча скреб костяным ножом окровавленную шкуру. Нож, кровь, шкура – не страшно, потому что привычно.
Страшнее было, когда вчера он подманил бутылкой со сладким молоком маленького, совсем маленького олененка и позволил ей, Лиле…
Нет, ее не так зовут, не так! Но как? Имя, она не помнит имя…
Он позволил ей обнимать и гладить олененка, пока поил его, и, когда перерезал ему горло, она еще обнимала олененка, и горячая кровь брызнула ей на руку и щеку, и она отшатнулась, упала, заревела, а мужчина вспорол олененку живот и бросил собакам потроха и все время бормотал, бормотал что-то, чего она не понимала…
Да, это было страшно, а шкура большого оленя – не страшно, обыкновенно.
Но почему так кричит женщина?
– Давай уедем, давай просто уедем, я не могу так, я не могу отдать ее…
– Мы не можем убежать от него. Он найдет нас где угодно. Надо похоронить дитя как положено. Только тогда он оставит в покое…
Спокойный голос мужчины и отчаянные, рвущие душу рыдания женщины.
Имя…
Как ее звали?
Она забыла свое имя!
…Лиля потеряла сознание, скорчившись возле унитаза. Искать ее пошла Катя. Потом вызывали менеджера, отпирали туалет. Менеджер хотела вызвать полицию: «Наверняка наркотики!» Но Катя, осторожно перевернувшая Лилю и вытиравшая ей лицо бумажными полотенцами, почувствовала, что Лиля вся горит.
– Скорую вызовите. У нее жар. Наверное, грипп.
Лиля пролежала в жару до полуночи. Тетя Оксана рассовала столько взяток в карманы белых халатов, что ей позволили остаться на ночь возле кровати дочери. После полуночи температура вдруг упала до нормальной, и измученная Лиля, пробормотав: «Где я?» – тут же уснула. А проснулась уже совершенно здоровой, и к вечеру ее отпустили домой «под расписку».
– У подростков такое бывает на нервной почве, – сказал тете Оксане молодой врач, смущенный тем, что деньги взял, а толком ничем помочь девочке не смог. – Может, какой-то конфликт с учителями, с мальчиками или с подружками.
Они уехали на такси. Еще несколько дней тетя Оксана не пускала Лилю в школу. Но по ее просьбе принесла из библиотеки несколько книг о памяти. И Лиля выяснила, что, оказывается, у некоторых людей случаются очень ранние воспоминания, но иногда их сложно отличить от ложных воспоминаний: человеку рассказывали о его детстве – и вот ему уже кажется, что он это помнит, хотя всего лишь визуализировал чужие рассказы. Но бывают и настоящие воспоминания… И Лиля была уверена, что у нее – настоящее. Ей никто не рассказывал ничего подобного. Она знала про окровавленную шкуру… Но остальные детали были слишком странными. Не говоря уж о видениях будущего…
