– Я не ем вашу еду. Она обессиливает.
Он достал из явно старого кожаного мешка, висевшего у него на поясе, длинную полоску вяленого мяса и принялся неспешно ее жевать.
И Лиля вспомнила ту преподавательницу балета, которая сказала, что балериной ей не быть, и внезапно всплывшее из подсознания сравнение худой женщины с полоской вяленого мяса…
Яичница показалась невероятно вкусной. И вполне придающей сил. Варить кофе сейчас было некогда, Лиля высыпала в чашку растворимый, залила кипятком и села напротив отца.
– Я слушаю. Всю правду.
Отец неспешно дожевал полоску мяса, проглотил.
– Тебя родили, чтобы скормить злому духу.
– Как мило.
– Ты ерничаешь, потому что ты ничего не знаешь.
– Я ничего не знаю, потому что ты еще ничего мне не сказал, – Лиля нарочито называла на ты этого незнакомого ей и уже немолодого человека. Не уважительное «вы», к которому приучила ее тетя Оксана, нет. «Ты». Как равному. В ее глазах он не заслужил уважения, кем бы он ни был: действительно отцом ее или обманщиком, проникшим в ее дом.
– Я шаман. Шаман – главный человек в стойбище. В племени. В поселке. Среди своих людей – главный.
Лиля криво усмехнулась.
Отец не обратил никакого внимания на ее усмешку.
– Он главный. Но он же отвечает за них за всех. Он защищает их от хворей, врагов, злых духов. Любой ценой. Это его работа. Ты что-нибудь знаешь об истории нашего народа?
– Ничего. Почти ничего. Покорение Ермаком Сибири… Картина в Третьяковской галерее… Мне всегда было жаль тех, которые со стрелами – против захватчиков ружьями. Но я была воспитана русской матерью.
– И рождена русской матерью.
– Во все времена кто-то кого-то захватывал. И сейчас продолжается. Какое отношение эта история нашего народа имеет ко мне?
– Это было уже не при Ермаке, а при царице Екатерине Великой. Она хотела подчинить русским Север полностью. Но ее воинам не удавалось сокрушить чукчей. Они были самые сильные и свирепые воины Севера. Они брали дань со всех… Но никогда не убивали детей и женщин и никогда не грабили подчистую, не уводили всех оленей, не обрекали на голод, потому что понимали: сейчас умрет племя – в следующий раз не с кого будет дань брать. А Екатерина послала русского полковника, которого у нас звали Железная Грудь, потому что он носил доспех, непробиваемый для нашего оружия, даже для копий, которыми с легкостью пробивали человека в наших доспехах из толстой моржовой кожи насквозь. Этот офицер, если нападал на поселения, приказывал своим людям убить всех, до последнего младенца, зарезать оленей и сжечь яранги. Говорили, что его боялись даже собственные солдаты. Что перед тем, как идти убивать, он снимал с себя нательный крест. И что он, узнав, что мы едим печень врага своего, тоже вспарывал тела, и пил кровь, и ел печень. Не знаю, правда это или страшные выдумки… Но тогда против него и его солдат сплотились многие племена, не только чукчи, их прежние враги примкнули к ним, и наши далекие предки тоже.
– А кто они были? Наши предки?
– Эвенки.
– Мне кажется, я даже не слышала этого слова.
– Возможно. Но это твой народ. Когда-то нас называли тунгусами. Но сами себя мы звали эвенками. Эвенки делятся на три ветви. Наша ветвь – орочоны. Люди, владеющие оленями. Когда твоя кровная мать пошла за меня, она отказалась от своего народа и приняла обычаи моего.
– Так и что с тем жестоким офицером?
– Все его солдаты были убиты. Он сам ранен. И когда он понял, что проиграл, он сорвал доспех и распахнул одежду, и, прежде чем старшие успели остановить младших, несколько стрел вошли в его грудь… Он умер, смеясь над нами. Если бы его взяли живым, его бы подвергли пыткам, с него бы сняли кожу, он бы умирал долго, он это знал – и обманул нас… Но когда он умирал от наших стрел, он сорвал с себя еще и крест. Ненависть его была так велика, что он пообещал вернуться из ада и снова пить нашу кровь. И он вернулся, потому что жестокость его не имела пределов и по своей вере он обречен был на ад, потому что он вырывал младенцев из рук матерей и убивал сначала их, а только потом перерезал горло матерям, лишь насладившись их страданием. Он был само зло. Смерть освободила его от плоти, ад дал ему силы, он вернулся… И с тех пор был только один способ насытить его и погрузить в сон. Отдать ему невинное дитя, дитя шамана, в том возрасте, когда дитя уже не пьет материнское молоко, начинает ходить и говорить. Тогда отвести его в лес, вскрыть ему живот и оставить на снегу еще живым… Дух придет и возьмет. И следом придут годы покоя для нашего народа.
– То есть даже не убить ребенка, а оставить мучиться? – Лиля слышала свой голос словно со стороны.
Лицо человека, назвавшегося ее отцом, оставалось невозмутимым, словно лицо каменного идола, обтянутое дубленой блестящей кожей.
– Духу нужен умирающий, но не мертвый.
– Сколько времени умирает ребенок?..
– Я не знаю. Никто никогда не присутствует, чтобы не спугнуть духа.
– Господи, – Лиля почувствовала, как яичница с кофе бунтуют в желудке. – Ты собирался сделать это со мной?
– Да. Для этого я и взял в жены женщину не нашего народа. Никто из наших не отдал бы мне дочь первой женой. Я поехал в город, работал там, познакомился с Ольей. Она была очень красивая девушка, твоя мать. Только семья плохая, отец пил, брат пил, мать пила, били ее, работала она на рынке, торговала мясом и сама уже пить начала. А нет большего зла, чем огненная вода, не пулями и храбростью солдат, а хитростью и огненной водой победили чукчей, и кто они теперь? Русские рассказывают про них анекдоты, смеются… Все из-за огненной воды. Я забрал ее с собой. Она с радостью уехала. Ей был нужен сильный мужчина, который будет за нее бить любого, который не даст ее в обиду и будет дарить ей красивые вещи. Она любила красивые вещи, она согласилась жить со мной в чуме, но каждый год я ездил в город и покупал ей золото. Кольца, цепочки, браслеты. Она любила блестящий металл. И меня она полюбила. Я знаю, она бы оставалась со мной и без золота. И без мехов, в которые я нарядил ее с ног до головы. Она так любила мягкий блестящий мех… Но она бы и так была со мной. Я дарил ей золото и мех потому, что ее это радовало.
– Мою мать звали Ольга, – медленно произнесла Лиля. – А фамилия?
– Тебе незачем знать. Та семья как гниль. Она отказалась от них и больше не пожелала их видеть.
– Ты любил ее? Хоть немного?
– Я любил. Не должен был, а любил. Я так любил Олью, что больше не взял себе жены. Есть женщина, старше меня, вдова, которая приходит ко мне готовить пищу, стирать одежду, наводить порядок. И она спит со мной, потому что плоть должна быть удовлетворена, если в ней еще сохранились желания. Но я не женился. Хотя мне готовы были отдать в жены юных дев. Несмотря даже на то, что у меня, возможно, больше не будет детей…
– Почему?
