Она его совершенно не боялась. Потому, что часто видела. Сосед ведь. Поэтому ему удалось очень легко ее похитить. Она начала поздно возвращаться, он заметил регулярность: вторник, четверг. Наверное, какие-нибудь курсы. Стал выслеживать, сидя в машине. Наконец дождался вечера, когда в переулке, который она проходила по дороге к дому, никого не было, подъехал на машине, окликнул, она обернулась, скорчила скучающую мордашку, он взял с заднего сиденья и протянул ей огромный букет белых роз: «Я уже понял, что вы несвободны. Это всего лишь дань вашей красоте. Извините, что вот так, поздно, наверное, я напугал, но я стеснителен, мне не хотелось, чтобы кто-то видел…» – лопотал Стасик, а она улыбалась, понюхала розы, почти не пахнущие, и, когда он вышел из машины, шагнул к ней, она стояла неподвижно, склонившись к розам, опустив ресницы, она его не боялась, совсем, совсем. И когда он резко прижал ее к себе и всадил первый шприц в основание шеи, успела лишь слабо толкнуть его руками и так же слабо вскрикнуть, потом захрипела, оседая на асфальт… Второй укол, миорелаксант, надо было сделать тут же, он держал шприцы наготове, зубами срывал колпачки с иголок. Закрыла глаза… Он втащил ее в машину. Спокойно, спокойно, без паники. Подобрал отброшенные шприцы и колпачки. Помятый букет. На асфальте остались лишь рассыпанные лепестки роз.
Он устроил ее так, как будто она спит. С букетом в руках. Нагулялась девочка и уснула. Отогнал машину в темный тупик, сделал еще один укол, аккуратно перетянув ее руку жгутом, аккуратно введя иглу, с первого раза в вену попал… Потом переложил ее в багажник и спокойно отвез на дачу. Дача у них была генеральская: двенадцать соток и большой дом. Еще при дедушке покойном строилась. Отец-то у Стасика умер совсем молодым, и Стасик для дедушки-генерала и бабушки стал единственным светом в окошке, все ему прощали, баловали, невестку привечали всячески, чтобы, не дай бог, никаких ссор, чтобы позволяла видеться с внуком… Генеральская дача с обширным подвальным помещением, где дед устроил бильярдную. Очень любил это дело. И друзья к нему приезжали играть в бильярд.
На бильярдном столе Стасик свою первую и взял. Когда начал одежду с нее срезать, обнаружил, что она обмочилась. Противно стало. Но мама предупреждала: даже стошнить от наркоза может, не то что такая мелочь. И все равно – противно. Он заслуживал чистого, пахнущего свежестью тела. Впрочем, он заслуживал того, чтобы она сама подошла и начала флиртовать с ним, чтобы она сама для него разделась, а не он одежду на ней резал.
Потом он взял ее несколько раз, так много в нем накопилось неистраченной страсти. Быстро и ярко кончалось все, он даже злился, что быстро, но вскоре он снова был готов и снова брал ее. Крутил, как куклу. Потом она начала просыпаться – он руки ей связал за спиной, ноги растянул в стороны и привязал к ножкам стола. Это зрелище оказалось неожиданно соблазнительным, и он почувствовал новый прилив страсти. А потом она начала стонать и мычать, и мотать головой, а потом… Потом она его узнала. Сквозь морок наркоза – узнала. Он понял это. Он ожидал, что она улыбнется. Да, он, правда, ожидал, что она улыбнется ему, поймет, что случилось правильное. То, что должно было случиться. Сейчас ей не должны были мешать прочитанные в глупых бабских журналах идеи, которые вдалбливали в головы желанным красоткам всякие старые и страшные, нежеланные, и потому озлобившиеся бабы. Сейчас в ней должна была взыграть природа. Но она сначала застонала, потом попыталась кричать, потом ее вырвало… Потом она снова пыталась кричать. И ему пришлось взять ее за волосы и долго бить головой об стол, чтобы она отключилась. А после он пошел за ножом, потому что понимал, что уйти живой она не должна. Она про него расскажет. И его даже могут арестовать. И не станут слушать о том, что он в своем праве, и о том, что все было правильно и на самом деле она этого хотела, просто сама не понимала, что хочет.
Он попытался вонзить нож ей в сердце, но там лезвие ткнулось в ребра, застряло, он рванул его вверх, испугался, что сломает самый острый кухонный нож, и вонзил в живот. И вскрыл ее медленно, от грудины до лобка. И она открылась перед ним, как прекраснейший в мире цветок: белый бутон, алые лепестки… Алое расплескалось вокруг, и это было красиво, так красиво! Она была еще жива, она хрипела, когда Стасик мокрой от ее крови рукой привычными движениями утолял собственную страсть, глядя на нее, распятую на столе, раскрытую полностью. Именно так, как должна быть раскрыта женщина перед своим мужчиной.
Он похоронил ее в огороде. Там, где при бабушке росла клубника, а теперь выродилась, но иногда еще давала крупные красные ягоды.
Он полюбил ездить на дачу. Прошел год. За год Стасик научился иначе смотреть на желанных женщин. Он знал, что каждая прячет в себе большой алый цветок. Теперь он мог получить удовлетворение, лишь представив, как глянцевая красавица со страницы журнала раскрывается вот таким огромным цветком…
В следующем июне ягод на заброшенных грядках стало больше и они были такие же красные, как кровь той девушки, и невозможно сладкие.
Стасик понял, что хочет все повторить. Что может все повторить. Ведь эту девушку, жившую по соседству, ее же искали, но так и не нашли. Ее отец слег с инфарктом, ее мать ходила почерневшая от горя, ее парня, того мотоциклиста, задержали по подозрению, но отпустили – жаль, что отпустили… Но то, что Стасик мог быть как-то причастен, никому и в голову не пришло. Да и с чего бы?
Глава 14
– Я хочу о ком-нибудь заботиться, – однажды сказала Алена Павлу Сергеевичу.
Они нежились в постели после упоительного утреннего секса. На туалетном столике стояло блюдо, наполненное клубникой, и бутылочка французского брюта. Алена была вся разомлевшая и счастливая. Время как будто бы остановилось.
– Что ты имеешь в виду? – Павел Сергеевич даже брютом поперхнулся. – Ты намекаешь, что…
– Ох, нет же! – рассмеялась она. – Никаких детей до тридцати пяти. От детей бессонница и целлюлит.
– Какая же ты у меня циничная, – он расслабленно улыбнулся и взъерошил ее волосы.
– Я имею в виду – давай заведем щенка.
– Щенка? Ты спятила? Ты даже кактус ухитрилась сгубить.
– А о щенке я буду заботиться. Я с детства об этом мечтала. Мама не разрешала. А потом началось – Москва, моделинг, сумасшедшая жизнь…
– И куда сейчас ты собираешься деть свою сумасшедшую жизнь?
Алена все-таки была профессиональной моделью. Может быть, ей не хватало таланта, чтобы стать актрисой (глядя на Лилю, она иногда об этом мечтала, но у нее хватало ума понять, что нет в ее взгляде такой глубины, что не умеет она примерить столько разных масок), но уж сыграть обиженного ребенка она могла точно. Ее глаза увлажнились, пухлая нижняя губа трогательно оттопырилась. Отношения с Павлом Сергеевичем были еще свежи, так что на него действовали эти бесхитростные уловки.
– Ну что ты, что ты… Давай об этом подумаем. А ты хотела бы какую-то конкретную породу?
– Мне всегда нравились йорки, но потом я узнала, что они все время болеют, заботы им нужно больше, чем я смогу дать. Так что теперь я хочу джек-рассела.
