– Ох. Соболезную. Что теперь скажешь… Я чем-то помочь могу?
– Не знаю. Я пытаюсь убрать в квартире… И все из рук валится. Я хочу спать, но я не могу здесь спать, пока тут так пыльно и так пахнет, и все эти вещи…
– Так, вымой джезву и одну чашку. Свари себе кофейку. А я сейчас приеду. Только адрес скажи.
В голосе Алены было столько заботы и вместе с тем уверенности, что Лиля послушно продиктовала адрес и ушла на кухню: варить кофе. Она тупо глотала горькую горячую жидкость, когда в дверь позвонили.
Алена – без макияжа, с зачесанными в хвостик волосами. А рядом с ней – две женщины азиатского типа, в какой-то синей форме. У Алены в руках – пакеты с едой: фрукты, сыр, копченая рыба, круассаны. У них тоже какие-то сумки… Лиля сначала подумала, что Алена привезла ей бригаду из психушки. Но оказалось, что эти молчаливые женщины из клининговой фирмы.
– Ничего не украдут, не бойся. Вымоют квартиру, все почистят-постирают, свежее белье постелят. Лекарства и всякое уходовое отвезут в фонд «Радостная старость», им там всегда и все нужно. Одежду твоей тети упакуют в коробки и оставят в ее комнате. Еда – это тебе на завтра, на послезавтра. А сейчас мы пойдем и поедим где-нибудь, пока девочки приводят квартиру в порядок.
Лиля покорно взяла сумку и вышла, не затворив за собой дверь.
У подъезда их ждала аккуратная кремовая машинка: Лиля не разбиралась в марках автомобилей, но, видимо, это была дорогая штучка. Алена никак не прокомментировала, хотя другая бы похвасталась: «Подарок поклонника». Девчонки все время хвастались. Даже если, как в фильме «Москва слезам не верит», сами себе покупали цветы и подарки. Алена, видимо, в хвастовстве не нуждалась, или сочла его неуместным сейчас, или же попросту заработала на эту машину… Впрочем, вряд ли. Ей не могли платить так много. Да и какая разница? Главное – она взялась ниоткуда, забрала Лилю из этой ужасной квартиры, и везет куда-то, и даже не болтает.
Алена привезла Лилю в небольшой уютный ресторанчик в центре.
– На цены не смотри. Просто не смотри. Тут грузинская кухня, готовят изумительно. Я беру их салат из помидоров ради подсолнечного масла: оно пахнет как настоящее! И это единственное место в мире, где я ем хлеб. Мне нельзя, но я ем. Конечно, у меня метаболизм хороший. Но лучше не рисковать. Нельзя быть слишком худой, слишком красивой и слишком богатой. Однако тут такой хлеб… Возьмем по лепешке и по салату. А тебе бы горячего. И вина домашнего.
Она накормила Лилю. Лиля думала, что не сможет и куска проглотить, но вдруг почувствовала себя ужасно голодной, а все здесь и правда было вкусно, и вино наполнило ее голову мягким приятным туманом, и Алена улыбалась ей доброй сочувственной улыбкой, и от благодарности Лиле опять захотелось заплакать – но слез уже не было.
Они просидели в ресторане несколько часов. Наступили сумерки, похолодало, им принесли пледы. Лиля начала задремывать, то и дело роняла голову, потом вскидывалась и смущенно смотрела на Алену.
– Прости. Очень устала. Последние несколько суток я почти не спала. Не могла.
– Да я все понимаю. Потерпи. Они скоро закончат.
Наконец, Алене позвонили и она сказала:
– Все, можем возвращаться.
Лиля заснула в машине.
Алена деликатно разбудила ее, когда машина уже стояла у подъезда.
– Увы, взять тебя на ручки и отнести наверх не могу. Придется ногами.
– Спасибо. Ты и так очень много… Ой…
Лиля споткнулась и буквально вывалилась на асфальт.
– Кажется, я напилась.
– Это усталость и стресс. Давай я провожу тебя до квартиры, приму у них работу.
Как они ехали в лифте, принимали работу, как ушла Алена – все стерлось из памяти Лили.
Она каким-то образом еще сумела раздеться догола и забраться в постель.
Даже душ принять сил не было.
Она не заснула – провалилась в черную многочасовую бездну…
И там ее встретила мать. Ее родная мать, которую она не помнила. Только голос, искаженный рыданиями… А во сне – голос звучал нормально, и мама выглядела веселой, румяной и очень молодой. Совсем девчонка, года двадцать три, не больше. Хорошенькая, круглолицая, большеглазая, румяная, из-под меховой шапки вырываются золотистые завитки – ну точно кукла, красивая кукла, такая же, какую привезли для Дебден из большого города.
Дебден. Ее звали Дебден. Лилю звали Дебден. Ее настоящее имя…
Ее мать звали Ольгой, но отец называл ее по-своему – Олья.
Ее отца звали Учур.
У них был самый большой чум, сверху деревянный, изнутри – из шкур оленьих, собачьих и волчьих.
Дебден была единственной дочерью. Она любила родителей. И родители любили ее. Но они не должны были ее любить. По какой-то причине они не должны были ее любить. И был кто-то, кому она принадлежала на самом деле. Он был огромный, как олень, пушистый, как песец, зубастый, как волк, и он умел летать, и он умел скользить по снегу, не оставляя следов, и ночью он кружил возле их чума, и заглядывал в ее сны, и ждал, ждал своего часа: когда ее сделают настоящей и он сможет войти в ее тело. Ему нужно было только это – войти в ее тело, когда она подрастет, когда ее тело наполнят силой, как чашу горячим молоком, и откроют перед ним, протянут ему, как миску собаке, и предложат сами: «Пей!»
Она это знала, она этого боялась, и мать боялась, но покорно ждала, когда это случится. А отец не выдержал и убил олененка, прямо в тот момент, когда Дебден его гладила, убил маленького олененка, и кости его завернул в детскую одежду, потом – в одеяло, потом – в шкуру, потом – в бересту, чтобы поднять на дерево, как это сделали бы, если бы умерла Дебден. Если бы она умерла, она бы с дерева легко дотянулась до звезд и взошла бы на Млечный Путь, прошла по нему и спустилась обратно, и с тем молоком, которое отец изливал по ночам в тело матери, она бы вернулась в ее тело и родилась бы снова у них. Но поскольку она была жива, поскольку отец обманул богов, у них не будет детей, пока не сгниет береста и шкура, пока не упадут на землю косточки олененка… А значит – никогда.
Мама обнимала Дебден, целовала теплыми и нежными губами в щеки, в брови, обнимала, одергивала на ней меховую шубку, поправляла шапочку, что-то ласковое шептала, что-то сладкое, как густое молоко из железных банок, которое так любила Дебден, но что – Дебден не могла вспомнить.
А напиток, которым напоил ее отец, был горьким, и она пыталась выплюнуть, но испугалась отца, его гнева, его страшных глаз, и, кривясь, выпила до дна. Ей за это дали сладкого густого молока, но она заснула раньше, чем съела все, что налили ей на дно миски. Она заснула – и проснулась среди чужих людей, в чужом, огромном, странном доме, и началась ее новая жизнь, чужая жизнь.
И тщетно ярился тот, огромный, как олень, с мехом, как у песца, с волчьими зубами. Ее не наполнили силой. Ее не раскрыли. Она осталась – как кусок дерева, из которого не выдолбили чашу… До того дня, когда она увидела будущее своих подруг. Тогда в ней что-то переменилось. Она была все еще закрыта, но начала заполняться горячим молоком силы. Этого не должно было случиться, но это случилось.
