Хайгейтское кладбище напоминает статусный клуб загробной жизни. Здесь масса известных имен, и для входа нужно иметь членскую карточку. Я была хорошо знакома с могильщиком (название его профессии стоило бы изменить на «консультант по загробной жизни»). Он указал мне на могилы своих любимцев:
– Вон там лежит Люсьен Фрейд
[30]. А там – мать Джорджа Майкла. Мы всех хоронили!
Администратор кладбища встретил меня приветливо. Он протянул мне документы для ознакомления. Я поняла, что там все еще числится имя моего бывшего приятеля.
– Вообще-то… теперь это только я, – сказала я.
Администратор замолчал, ручка замерла в воздухе, а потом он быстро и дипломатично внес изменения.
– Вот так! Все готово, – с улыбкой сказал он. – Вы выбрали для мамы прекрасное место.
Друзья окружили меня внимание и заботой. Их утешительные слова поддерживали меня днем – наряду с дозой моего нового приятеля, сертралина, и заботами офисной жизни.
Но восприятие жизни все еще как будто бы проходило сквозь мрачный фильтр Инстаграма, который уничтожал в нем все живое. И просто так этого было не изменить.
Через несколько дней я приехала к девочкам на день рождения Мими. Берти собирала свою головоломку, Мими просматривала сообщения в чате. К нам присоединился Гиггл. Он традиционно вылизал мне лицо, а потом улегся прямо на ноги. Я взяла песика на руки и погладила ему животик. Адам заварил мне чай в большой спортивной кружке, которая так странно смотрелась на их изысканной кухне. Он орудовал на кухне под звуки любимой музыки. И я попыталась вспомнить слова, сказанные когда-то доктором из интенсивной терапии. Люди редко живут настоящим моментом.
– Сегодня счастливый день, – со слегка наигранной веселостью сказала я Мими. – Сегодня твой день рождения, и я с тобой.
– А потом ты поедешь домой и будешь плакать, Эм? – неожиданно спросила Берти.
Мы с Мими рассмеялись – так всегда бывает, когда четырехлетняя девочка пригвождает тебя к месту.
Октябрь 2015 года
Я сидела за столом и редактировала статью «Аксессуары, которые просто необходимы в этом сезоне». В офисе текла обычная деловая жизнь.
Зазвонил мобильник. Номер был мне незнаком.
– Эмили? Это Грегори.
Грегори был одним из самых близких друзей отца, единственным, кто постоянно присутствовал в его жизни. Большинству людей папин бродячий хаос становился невыносим, Грегори же научился воспринимать его с терпимостью и симпатией. Его всепрощение заставляло меня вечно терзаться муками совести за свое отношение. Я полагала, что у Грегори обо мне самое худшее представление, и сразу же напряглась, ожидая неприятного разговора.
– Эмили, я звоню по поводу вашего отца. Он потерял сознание в кафе. Его отвезли в больницу. Думаю, он умирает. Мне очень жаль…
Коллеги вновь проявили внимание и заботу, но во взглядах я чувствовала легкое недоверие. Что, опять?! Я не скрывала, что наши с отцом отношения весьма натянуты, поэтому коллеги не знали, как выразить сочувствие по этому печальному поводу.
Я схватила свой жакет и по автоматической привычке брызнула на себя духами, стоявшими на столе. От запаха меня замутило. Вульгарные волны аромата сопровождали меня в лифте – мне казалось, что я сознательно отказываюсь относиться к известиям с достойным уважением. Кто-то из коллег предложил вызвать мне такси, но я сказала, что хочу пройтись, чтобы собраться с мыслями.
– Мне нужно сделать несколько звонков, – сказала я.
Это была ложь. Мне некому было звонить. Остались только я и мой новый постоянный друг, «осложненный шок».
Наступила осень. По мосту Блэкфрайрз спешили офисные работники. Под пронизывающим ветром они кутались в куртки, высоко подняв воротники. Они болтали по телефонам, смеялись, седлали свои велосипеды и устремлялись куда-то. Им тоже однажды позвонят об отцах – если уже не позвонили. Я представляла, как они обзванивают близких и спешат соединиться в общем горе у постели патриарха. Они будут обниматься, предлагать друг другу кофе, сидеть по очереди, объединенные чувством утраты. Будут утешать друг друга воспоминаниями, прежде чем вернуться к своей жизни, изменившейся из-за горя, но не поглощенной одиноким, мрачным стыдом. Так живут не только семьи с собаками, но все нормальные люди.
Я добралась до больницы и обнаружила, что в вестибюле деловито трудится съемочная группа. Женщина в костюме прислушивалась к наушнику и читала какие-то бумаги. Увидев мое лицо и заметив спешную походку, она сочувственно улыбнулась, словно говоря: «Простите, что мы мешаем вашей боли своей суетой». Я почувствовала себя мошенницей. Я не заслуживала того уважения, с которым она на меня посмотрела.
Я позвонила друзьям. Джейн была в командировке в Лидсе, но предложила приехать. Я отказалась. Мой продюсер Дейзи выразила сочувствие, а Полли прямо сказала: «Я приеду через двадцать минут».
Она приехала, стала обнимать меня, и я испытала огромное облегчения от того, что рядом есть союзник, который защитит меня от толпы разгневанных крестьян с пылающими факелами. Но Грегори был спокоен и исполнен сочувствия. Он встретил меня в палате интенсивной терапии.
Папины глаза были закрыты, он тяжело дышал, как всегда бывает под воздействием лекарств.
– У него инсульт. Они сделали ему укол морфина, но сказали, что кровоизлияние в мозг смертельно. Не знаю, как долго это продлится. Мне очень жаль.
С этими словами Грегори обнял меня.
По печальному опыту общения с умирающими я уже поняла, что папа находится там, откуда вряд ли вернется. Он был каким-то помятым и небритым. Седая щетина на подбородке явно говорила, что он махнул на себя рукой, и от этого мне стало больно. Я представила его в маленьком кафе, где жизнь его подошла к завершению. Наверное, у него были газета, чашка кофе, пирожное… И он цитировал Шекспира удивленным официанткам, все еще представляя себя знаменитым интеллектуалом, поражающим зрителей в телевизионной студии своим красноречием.
Когда мы были детьми, он часто читал нам сонет Шелли «Озимандия». Нам нравилось причудливое название, а не глубокая идея об эфемерности величия. Папа часто цитировал этот сонет, когда мы проезжали мимо руин или обветшалого здания: «Взгляните на мои великие деянья, Владыки всех времен, всех стран и всех морей! Кругом нет ничего… Глубокое молчанье… Пустыня мертвая… И небеса над ней…». Мне вспомнилась наша детская игра, когда я думала об этом некогда блестящем разуме, лишенном сейчас всех его сил и исчезающем в пустоте. Но я напомнила себе, что не имею права быть сентиментальной в его последние часы. Это было бы так же абсурдно, как если бы женщина, выбрасывающая дохлого кота в мусорный бак, положила вместе с ним еще и цветы.
