Но папа сказал правду. А пережить правду труднее, чем ложь. Рэйч не заслужила такого стремительного и драматичного ухода. Она должна была дожить до старости и спокойно умереть в кругу внуков.
Сестры спросили, не хотим ли мы проститься с Рэйч по отдельности. Так я в последний раз осталась с ней наедине.
Я поцеловала ее в лоб. Теперь она принадлежала не моему, а иному миру. Она оставалась почти что моей сестрой – но не совсем. Казалось, кто-то сделал очень хорошую восковую фигуру моей Рэйч, отразил мельчайшие детали ее лица, но забыл вдохнуть главное – ее душу.
Рядом с ней я чувствовала себя удивительно спокойно. Она всегда будет моим домом. Смерти не под силу это изменить.
Сестра предложила отрезать прядь ее волос.
– Это хорошая память. И для ее дочерей тоже, – сказала она.
Сестра упаковала пряди в мешочки. Локоны свернулись, как аккуратные вопросительные знаки. Бледно-золотистые пряди, которым следовало нависать над бокалами просекко в семейных гастропабах или развеваться на ветру по время прогулок с собакой. Они не принадлежали фармацевтическим полиэтиленовым пакетикам. Им не место было в больничной палате с черными аппаратами и мрачными разговорами.
– Возьми это, дорогая, – сказала мама, протягивая мне пальто Рэйч. – Думаю, ей бы понравилось, если бы ты это сохранила.
Это был леопардовый жакет из «Топ Шоп», в котором Рэйч приехала в больницу. Она должна была носить его еще очень долго. Я надела пальто, и меня окутал ее запах. В кармане лежали чек из «Старбакса» и комочек выпавших волос. Фрагменты обычного дня.
Мы молча сидели в крохотном пабе напротив больницы. Сама не знаю почему. Может быть, чтобы придать неожиданной жестокости утраты какое-то чувство события. А может быть, мы хотели продлить свою близость к ней. После стерильного холода интенсивной терапии в пабе было неуютно. Доктора заходили сюда выпить пива после окончания смены. Стаканы звенели в посудомойке, лед с грохотом сыпался в стальной ящик, с лязгом закрывалась касса. Мы подняли бокалы с красным вином в память о Рэйч – больше мы ничего не могли сделать, только отметить ее жизнь некоей странной церемонией.
На такси мы поехали на север Лондона. Я не понимала до конца, что только что произошло. Как это случилось. Страх заставляет тебя двигаться дальше, без конца, не останавливаясь. Горе казалось огромным и непостижимым. Но ничего этого я не сказала. Меня мучила мысль о том, как Адам будет говорить Мими, что ее мама не вернется. Еще месяц назад никто из нас и представить не мог себе такой разговор. Мы с мамой хотели пойти с ним, но Адам решил поговорить с дочерью сам, наедине.
– Ты точно не хочешь поехать ко мне, дорогая? – спросила мама, когда такси остановилось у моего дома.
– Нет, все будет нормально. Но если я тебе понадоблюсь, звони, – ответила я. – Люблю тебя.
Я вошла в квартиру, легла на пол на кухне и пролежала так несколько часов. Было холодно. Жесткий ламинат холодил щеку.
Я знала, что сказала бы Рэйч, если бы сейчас зашла ко мне: «Эм, что ты делаешь? Ты с ума сошла?»
А потом мы стали бы хохотать.
30 января
Я попросила коллег прислать мне платье для похорон. Мы постоянно брали образцы одежды для журнальных съемок, а порой модельеры представляли нам костюмы для больших событий. Я решила, что похороны сестры – это самое важное событие моей жизни. Мне нужен был костюм для этого дня, в котором я чувствовала бы себя уверенно и который не остался бы в моем гардеробе мрачным напоминанием. Но главная причина была не в этом – я знала, что Рэйч никогда не простила бы меня, если бы я не сумела проводить ее стильно и достойно.
«Темный или цветной, дорогая?» – прислала мне эсэмэску ассистентка отдела моды.
«Я бы хотела черное. Буду очень признательна».
«Это честь для нас. Ты должна выглядеть ЛУЧШЕ ВСЕХ ради твоей чудесной сестры».
Мы с Адамом отправились к достопочтенному Брайсу, который должен был вести службу. Священник оказался на удивление молодым и симпатичным, с хипстерской светлой бородкой. В комнате среди потрепанной приходской мебели возились двое малышей. Я подумала, что это будет правильно: погребальную службу Рэйчел будет вести человек, который находится на том же жизненном этапе, что и она: молодой отец, страдающий на диснеевских фильмах во время похмелья после буйного празднования сорокалетия приятеля.
Мы уселись на диван, и священник стал расспрашивать про Рэйч. Когда мы сказали про Мими и Берти, лицо его омрачилось тревогой, но он сохранил спокойствие и рассказал, что недавно проводил службу по мужчине такого же возраста, отцу двоих детей, погибшему в автокатастрофе.
– Как это переживают ваши родители? – спросил он у меня.
– Для них это очень тяжело, – ответила я.
Я не стала рассказывать, как мы с мамой поругались в ритуальном агентстве, выбирая гроб, цветы и урну. А еще по поводу варианта послания «К Коринфянам» – выбрать ли вариант короля Якова, где говорится о милосердии, или более новый, где речь идет о любви. «Варианту про милосердие четыреста лет!» – возмущалась я. «А я хочу, чтобы во время похорон моей дочери читали Библию короля Якова!» – дрогнувшим голосом настаивала мама.
Мы ссорились из-за ничего не значащих мелочей. Распорядитель дипломатично делал вид, что ничего не замечает. Он не раз видел такое. Горе пробуждает странные эмоции. Стресс от утраты выплескивается в споры о шрифтах, гимнах и о том, кто в какой машине поедет.
Мы вышли из ритуального агентства и пошли вниз с холма, чтобы повидать Адама и девочек. Мама сказала, что на следующий день после похорон мы должны побывать у нескольких друзей семьи.
– Не знаю, выдержу ли я это, мама, – ответила я. – Мне хочется какое-то время побыть одной.
Это было правдой. Но неожиданно я поняла, что маме нужно объединить наши утраты, что ей мучительно отделять мои страдания от своих. Она часто ходила в гости к своим многочисленным друзьям и брала нас с Рэйч. Без сестры это будет мучительно вдвойне. Я поняла, что своим отказом навсегда изменю наши отношения. Так я отвергну всю нашу прежнюю жизнь, когда мы были странствующим триумвиратом, всегда готовым к блестящему выступлению – даже в такие минуты, как сейчас.
Мама остановилась. А потом взорвалась:
– Я, я, вечно я! А как насчет меня? Нас? Как насчет нашей семьи! Я только что потеряла свою дочь, Эм!
Я побежала. Не легкой трусцой. Я побежала как одержимая. Я пронеслась мимо группы школьников, испуганно бросившихся врассыпную, чуть не столкнулась с группой мамочек с колясками и с трудом обогнула дорожных рабочих, которые принялись хохотать надо мной. К Адаму я прибежала вспотевшей, с трудом переводя дыхание.
Мама пришла через пятнадцать минут. Мы сделали вид, что этого драматичного разговора никогда не было. Словно мы обе поняли, что, как это часто бывает в спорах о месте или свадебных истериках, просто стали жертвами обстоятельств.
