22 января
Мы сидели у постели Рэйч, разговаривая так же, как в предыдущие тридцать шесть часов. Мы старались защитить ее от мыслей о будущем и о внешнем мире. Мы просто окружили ее теплым гулом семейных разговоров. Рэйч реагировала вяло, иногда поворачивала голову или поднимала руку. Но врачи сказали нам, что она слышит все, что мы говорим. Когда-то я читала, что слух остается последним чувством человека. Что ей хотелось бы услышать? Ответа на этот вопрос я так никогда и не узнала. Но, наверное, каждый просто хочет чувствовать себя любимым…
Я следила за лицом Рэйч, чтобы поймать признаки одобрения. Она часто реагировала на то, что заставляло ее улыбаться. Разговоры медсестер, описания странных посетителей в столовой, скандальные подробности любовной жизни нашей подруги… Рэйч всегда интересовали мельчайшие детали человеческого взаимодействия. Раньше она могла проехать свою остановку, заслушавшись разговором пассажиров автобуса.
– Эм, расскажи Рэйч про доктора, – предложила мама.
Я рассказала про прошлый вечер, когда к нам приходил «просто классный доктор, настоящая модель из GQ». Обернувшись, я увидела, что этот самый доктор стоит прямо у меня за спиной.
Рэйч заинтересованно уставилась на него. Я почувствовала себя полной дурой, но была рада, что ситуация ее позабавила.
Красивый доктор не обиделся.
– Ничего, бывают вещи и похуже, – сказал он с улыбкой.
Подобные слова в палате интенсивной терапии показались мне юмором висельника. А может быть, он просто неудачно подобрал слова и теперь тоже чувствовал себя ужасно из-за этого. Я была благодарна ему за то, что он подарил нам мгновение облегчения. Но вообще-то он действительно выглядел, как модель из GQ!
Адам стал рассказывать о девочках, вспоминать забавные словечки Мими. И тут Рэйч неожиданно потянулась и крепко сжала наши руки. Ее сила меня поразила. Это была какая-то неземная, потусторонняя сила. Лицо ее выражало сосредоточенную решимость. Она подняла наши руки и соединила их над своей головой. Я знала, что означает этот жест единения. Она думала о будущем и о своих девочках. Прежде чем обессиленно рухнуть в постель, она обняла мужа.
Потом я сидела в комнате для посетителей и думала, прощалась ли она с нами? Понимают ли люди, что конец близок? Было ли это прощальной церемонией? Когда все случится? Завтра? А потом я подавила эти мысли. Я забыла главное правило отделения интенсивной терапии – никогда не думать и не говорить про завтра.
23 января
Мы с Адамом, как всегда, ехали в Марсден. Дождь стучал по окнам такси, скрывая из глаз кремовые виллы Риджентс-парка. По мокрым улицам спешили промокшие офисные работники. Они говорили по телефонам, готовясь к рабочей неделе. Сегодня понедельник? Я начала терять счет дням, оторвалась от жизни остального мира. Его плоский распорядок, мелкие решения, из которых состояли сутки обычных людей, стали мне чужды. Я уже не могла припомнить, когда сотни повседневных мыслей заполняли мою голову. Они вспыхивали, как чайные фонарики, и тут же гасли, погашенные черным страхом. Как я сейчас завидовала всем этим людям.
Водитель включил радио «Мэджик» – привычное сопровождение каждой поездки в лондонском такси. Я порой думала, что таксисты собрались и коллективно решили, что это лучшее радио для поездки, способное утешить разбитые сердца, и подходящее для поездки с начальником, когда совсем не хочется слышать песен типа «Я – начальник, ты рабочая лошадка».
Неожиданно зазвучала песня Wet Wet Wet – Wishing I was Lucky. Я сразу же перенеслась в маленький домик, где мы жили с мамой после того, как наша семья распалась. Рэйч была хранителем драгоценной видеокассеты, на которую мы записали все наши любимые песни, звучащие в концертах по телику. На кассете красовалась наклейка: «Музыка Рэйч и Эм – не стирать!!» «Рэйч, доставай кассету!» – кричала я, и она снисходительно включала мою любимую сентиментальную песенку, которая неуклюже соседствовала с ее архивом песен Моррисси.
Сочные звуки синтезаторов 80-х годов сливались с хором подпевки. Я подумала, что сказала бы Рэйч, если бы ехала вместе с нами: «Wishing I was Lucky? И это „наша“ песня? Какая чушь!»
Когда мы приехали, нас встречала целая медицинская команда. Они поджидали нас, словно мы были богатыми меценатами. Мы сразу поняли, что нас ждут плохие известия.
Мама села. Она не могла этому поверить. Настал момент, которого она боялась. Она твердила, что он никогда не настанет. Но он настал.
Врачи сказали, что Рэйч не переживет этот день.
Мы с Адамом обнялись, не в силах осознать то, что ждет нас впереди. Но мы все же постарались хоть как-то успокоиться, прежде чем войти в палату Рэйч.
Мама тихо плакала под маской.
– Я все еще верю, что она победит, – почти сердито пробормотала она.
– Мы должны слушать врачей. Они все нам сказали, мама. Рэйч сегодня умрет.
Это было сказано неправильно. Жестоко, грубо, непростительно… Мной двигал тот тугой комок боли, который возник три недели назад. И мои слова высветили наше разное отношение к катастрофе. Теперь уже я стала взрослым, который наказывает ребенка за то, что тот постоянно делает то, что ему запрещают. Я знала, почему мои слова были так тяжелы для мамы. Одно дело, выслушать отстраненное, профессиональное мнение врача – совсем другое, услышать то же самое от меня. Тяжелая, неприкрашенная истина из моих уст стала настоящим предательством.
Мама с яростью и смятением посмотрела на меня.
– Я не собираюсь списывать ее со счетов. Я не такая, как ты. Я должна верить!
– Я не знаю, что еще тебе сказать, – вздохнула я.
Я вышла из палаты, решительно прошла в дамскую комнату и села на пол. Мне было больно слышать, что я списала свою сестру. Наш разговор был продиктован страхом – страхом перед тем, что мы теряем ее и ничего не можем сделать, чтобы помешать этому. Мы боролись за то, кому она принадлежит. Наверное, мы всегда вели эту борьбу. Но сейчас конфликт вышел на поверхность. Рэйч всегда говорила: «Никогда не надо ссориться в Рождество! Это просто невозможно!» Думаю, она распространила это правило и на палату интенсивной терапии.
– Прости, мама, – сказала я, вернувшись в комнату для посетителей.
Время и выпитый в столовой чай меня немного успокоили – порой в мыльных операх показывают чистую правду.
– Я просто хотела, чтобы ты была готова, – добавила я.
– Знаю, знаю… Прости меня, дорогая, – ответила мама, протягивая руки.
Я уткнулась лицом в ее шею, ощутив древесный запах амбры – аромат моего детства. Но в маминых глазах все еще читалось потрясение и нежелание мириться с тем, что должно было произойти.
Я позвонила папе. У него было право прийти и провести с Рэйч последние моменты ее жизни. Он не сидел с нами в больнице в эти дни – и смирился с этим с привычным спокойствием. Он сознавал, что его роль в нашей жизни была слишком уж второстепенной, чтобы сейчас оказаться в ее центре. Я звонила ему и сообщала новости, а он красноречиво рассуждал о нашей общей боли. Печаль никогда не заставляла его терять самообладание. Возможно, такой философский взгляд на жизнь помогал ему легче переживать человеческие трагедии. Но он все же был нашим отцом, и сейчас его дочь умирала.
