– Почему актеры вечно читают так, словно проходят пробы для «Макбета»? – смеялась Рэйч.
Пока она дремала, я наблюдала за ней, считая минуты до того момента, когда она снова откроет глаза.
20 января
Вчера Рэйч начала проходить химиотерапию в Марсдене. Но когда мы с мамой приехали навестить ее после второго сеанса, ей было очень больно.
– Это хуже чем роды, – стонала она, корчась в постели.
Но она все же как-то сумела собраться при виде «очень симпатичного доктора». Я рассмеялась, пытаясь скрыть охватившую меня панику.
Врачи входили и выходили. Они задавали ей вопросы о самочувствии тихо и спокойно, как истинные профессионалы.
Во время осмотра мы с мамой сидели в зале для посетителей. Через несколько часов Адам сказал, что врачи хотят оставить ее здесь на ночь. Он будет нам звонить и сообщать о ее состоянии.
– По крайней мере, она в лучшей больнице, – сказала я маме, когда мы с ней вышли из больницы. – Слава богу, что она здесь. Уверена, что ее организм просто пытается справиться с химией. Ведь это же, по сути своей, яд.
Я говорила уверенным тоном человека, который подслушал разговоры врачей и теперь считает себя специалистом в медицине.
На следующий день, уже дома, Рэйч попросила меня организовать большой семейный отдых для всех нас – для нее, Адама, девочек, меня и мамы.
– Где-нибудь в теплом и красивом месте, – сказала она. – И пораньше, Эм.
Поэтому я решила посвятить вечер выбору места для отдыха.
Я всегда чувствовала, что Рэйч живет где-то между двумя мирами – между прошлым, с нами, и новым миром, который она строила для себя. Наша семейная история была слишком сложной и всеобъемлющей, чтобы вежливо держаться на заднем плане. Но теперь, избавившись от необходимости учитывать требования и потребности абсолютно всех, она смогла попросить о том, чего хотела. А ей хотелось объединить эти два мира.
Я начала просматривать в интернете удобные места, залитые зимним солнцем. Вид сверкающих бассейнов и таблички «бронируйте прямо сейчас!» вселяли в меня надежду. «Наш единственный семейный отпуск был тогда, когда они решили сообщить нам, что разводятся», – однажды сказала Рэйч. И теперь я хотела это исправить.
Зазвонил телефон.
– Эм?
Это был Адам. Мне стало плохо. Тугой комок боли вернулся.
– Ее забрали в палату интенсивной терапии, – тихо сказал он. – Она в плохом состоянии. Они считают… нам стоит собраться у ее постели… сейчас…
Интенсивная терапия… Плохое состояние… У постели… Слова не имели смысла. Все происходило слишком быстро.
– Я позвоню маме. Мы выезжаем.
Когда я дозвонилась до мамы, голос у нее был веселым. Просекко и общество старого друга, актера Хью Куарши, подняли ей настроение.
– У меня Хью! Он только что говорил про…
– Мама, звонил Адам. Рэйч перевели в интенсивную терапию. Она в плохом состоянии.
Мама ахнула. Потом настала тишина.
Потом трубку взял Хью.
– Эмили, я вас отвезу. Мы заедем за тобой в десять. Собирайся, – твердым голосом произнес он.
По дороге в больницу я была не в себе – потрясение было слишком сильным. Мама сидела впереди. Она не говорила ни слова. Всю жизнь она была полна яркого оптимизма, но сейчас его вытеснило отчаяние. Я вспомнила, как она парковалась на желтых линиях у Хэрродса и выскакивала из машины с черчиллевским боевым кличем: «Удача будет на нашей стороне, девочки!» Теперь же удача нам изменила.
Хью о чем-то тихо говорил. Как хорошо, что он оказался рядом. Его присутствие сдерживало наш первобытный страх. Друг семьи, который понимал весь ужас нашей поездки, но не был погружен в самую суть трагедии. Когда-то он играл хирурга в сериале «Холби-Сити». Мы смеялись над тем, что, если он попадет в больницу, никто не сможет отделить его реальную жизнь от сыгранной роли. Я цеплялась за разговор с ним – это был мостик из мира наших детских театральных анекдотов к пугающему миру, в котором теперь жила Рэйч.
– Мы приехали, – сказал Хью.
Двери открылись, и мы оказались в странном мире интенсивной терапии. Здесь все говорили шепотом, попискивали какие-то устройства, на табло мелькали цифры. Врач пригласил нас в небольшую комнату, чтобы обсудить состояние Рэйч. Я слышала слова «отказ органов», «морфин», «постоянный мониторинг». Мне казалось, что они падают в мою душу с громким стуком.
За окном я видела палату, где лежала Рэйч. Глаза ее были полуприкрыты. Ее подключили ко множеству аппаратов, волосы были собраны в фирменный конский хвост.
– Я могу к ней войти? – спросила я у сестры.
Та отвела меня в комнату, где я продезинфицировала руки, а потом облачилась в странную, футуристическую униформу посетителей этого отделения – тонкий пластиковый халат и фартук.
Я подвинула стул к ее постели.
– Привет, Рэйч, – прошептала я, гладя ее по руке.
Она головой указала на маленькую мисочку с влажной губкой на палочке. Я поднесла губку к ее губам, чтоб смочить их. Рэйч смотрела по-другому. И я не понимала, это от лекарств или от шока. Как такое могло произойти за три с половиной недели? Я не могла ответить на этот вопрос и лишь гладила ее по волосам.
Мне многое хотелось ей сказать. Я хотела поблагодарить ее за то, что рядом с ней я всю жизнь чувствовала себя в полной безопасности, всегда чувствовала ее любовь. За то, что она помогала мне ориентироваться в бурном море нашего детства и освещала мрачные моменты светом своей любви и смеха. Я хотела, чтобы она знала: она всегда жила очень правильно, всегда была полна сочувствия и доброты. Я хотела сказать ей, как горжусь ценностями, которые она привила своим девочкам, когда учила их быть чуткими и добрыми. Она учила их жизни, где важнее всего ум, а не красота. Я хотела, чтобы она знала, что правильно поступила, когда не позволила мне взять Мими на фильм «Двадцать семь платьев» про подружку невесты, буквально одержимую желанием выйти замуж. Тогда Рэйч назвала такие фильмы «промыванием мозгов» – и была совершенно права. А когда я сказала, что она слишком уж сурово запрещает Мими обзывать других девочек «жирными», я была не права. Я хотела, чтобы Рэйч знала: хотя она не идеальна – порой слишком уж хочет всем угодить, порой слишком зацикливается на своих недостатках, порой слишком боится настоять на своем – но она всегда стремится стать лучше. И это прекрасно.
А больше всего мне хотелось сказать ей, что я никогда и никого не любила так сильно, как ее.
Но я не сказала. Потому что это был ее конец, а не мой. Мне казалось неправильным обременять завершение ее жизни высокопарными словами. Я просто не представляла, как это сделать. Я лишь в кино видела, как говорят с умирающими – в чем-то клянутся, что-то прощают, и жизнь завершается спокойно и аккуратно. Я не знала, как навсегда проститься с собственной сестрой.
