Незадолго до моего седьмого дня рождения и сразу после девятого Рэйчел, после восьми домов в трех странах и семи школ, отец, наконец-то позволил нам почувствовать вкус домашней стабильности. Он безнадежно влюбился в волшебный район XIX века в северной части Лондона Холли-Виллидж. Мама тут же записала нас с Рэйч в местную начальную школу, где учились блестящие отпрыски семейств, имевших собак.
Дом украшали покрытые мхом горгульи и башенки, увитые плющом. Наши домовладельцы, как все, кому мы должны были денег, были окутаны зловещей тайной, но я знала, что их зовут «чертовы Уокеры». «Не рисуйте на стенах, девочки! Не забывайте про чертовых Уокеров!», «Они снова хотят денег, эти чертовы Уокеры!» Я никогда не видела таинственных чертовых Уокеров. Они представлялись мне некими привидениями в капюшонах. Костяными пальцами они перебирали имущество в доме, а после них у нас на стенах появлялись надписи готическим шрифтом: «Нейлоновое одеяло прожжено сигаретой».
Вот так, под мрачным взглядом Карла Маркса, нашего выдающегося каменного соседа с расположенного неподалеку Хайгейтского кладбища, мы поселились в Холли-Виллидж. Я знакомилась с его альковами и старинными бакелитовыми телефонами, привыкала к запаху сырости и любовалась викторианским шкафом, набитым дижонскими горчицами и деликатесными консервами, вместо банок собачьего корма и бутылок молока, как у моих школьных подружек.
В доме было всего две спальни. «Ну, технически, три, дорогая!» – настаивала мама, имея в виду облюбованную пауками башенку, набитую старинными костюмами, париками, рукописями незаконченных пьес и театральными программками. Здесь было множество альбомов, заполненных газетными вырезками о появлениях нашего отца на телевидении. До перехода в документальное кино он был одним из ведущих художественной программы BBC Late Night Line Up. Его партнершей была Джоан Бейквелл. В этой программе мужчины с пышными бакенбардами и женщины в замшевых ботфортах до колена курили и всю ночь спорили с драматургами, философами, художниками и актерами. После этой работы наша адресная книжка заполнилась контактами знаменитых писателей, таких как Джон Ле Карре
[4] и Дорис Лессинг
[5], а отцу досталась неожиданная честь стать первым человеком, появившимся на британском цветном телевидении, – вряд ли его видел кто-нибудь, кроме семи пыльных академиков.
В своей книге «Что люди делают целый день?», посвященной животным в различных профессиях, я почему-то ничего не рассказала о работе своих родителей. В моей книге нашлось место моржу в халатике медсестры. Енот в спортивном костюме возился с колесами автомобиля. Кролик в костюме стюарда приветствовал на борту самолета лисицу. Но у меня не появилось ни одного папы-медведя в гавайской рубашке, с сигаретой в лапе, беседующего с Жермен Грир
[6] о гендерной политике. И ни одной мамы-свинки в шелковом кимоно в шезлонге в саду, натирающейся маслом для загара, с подписью: «Дорогой, сними трубку! Наверное, мой агент пытается дозвониться!»
«Наверное, мой агент пытается дозвониться!» – эту фразу мы с Рэйч в детстве слышали не раз. А потом папа с заговорщическим видом шептал нам: «Но ему ни разу не удалось!»
Актерской карьере матери положило конец рождение Рэйчел, а потом мое. Но со страстью отца к переездам у нее все равно ничего не получилось бы. Все ее актерские успехи были весьма причудливы. «Ваша мама знаменитость?» – спрашивали нас школьные подружки. «Она играла хозяйку турецкого борделя в полицейской драме, – отвечали мы, натыкаясь на непонимающие взгляды. – Вы не видели? А еще она была трупом в „Приключениях Шерлока Холмса“… Тоже не видели? А еще она была в рекламе „Тампакса“». Мы видели, как интерес подружек слабеет, – их надежды познакомиться с исполнителем роли Дэнни в «Бриолине» таяли на глазах.
Вскоре после нашего возвращения в Англию мама стала периодически подменять кого-то в театрах Вест-Энда. «Здесь только ноги ломать!» – восклицала она, спускаясь по лестницам дома в Холли-Виллидж в босоножках на высоких шпильках и стильных обтягивающих джинсах. Она обнимала нас, окутывая ароматами бергамота, табака и экзотической взрослости. Это была Вечерняя Мама, мама из прокуренных гримерок, заполненных громогласными актерами, мама, которая весело флиртовала с вахтером на служебном входе и приглашала коллег «пропустить еще стаканчик на посошок!» Дневная Мама была совсем другой. Она требовала, чтобы мы посещали уроки балета, водила нас по художественным галереям и готовила петуха в вине (coq au vin), как любил наш отец. Дневная Мама благоухала душистым мылом и ворковала «сейчас, сейчас», когда мы болели. Две эти мамы никак не сочетались друг с другом и вели между собой вечную борьбу.
Родители хотели, чтобы мы с Рэйч с детства участвовали в отцовской работе, поэтому мы допоздна смотрели споры о моральной допустимости пластической хирургии или интервью с великими писателями, сонно пытаясь понять смысл папиных вопросов: «Дорис Лессинг, вы всегда так сурово осуждали нашу цивилизацию?» Обычно мы сидели на диване, дружно обнимая медведя Руперта, с которым моя сестра не расставалась. Руперт, как и мы, был закаленным в путешествиях иностранным корреспондентом. Он сопровождал Рэйч в наших метаниях по миру. Он был самой большой ее драгоценностью. Возможно, она так его любила, потому что после всех приключений он всегда спокойно возвращался к идиллической деревенской жизни – в нашей истории я не стала бы делать ставку на подобную развязку.
Рэйч постоянно тянуло к воспоминаниям о нежных, давно ушедших временах. Она собирала кукол в старинных нарядах и скрывала свою обычную красоту за эксцентричностью Старого Света. Даже переходный возраст у нее сопровождался не криками и хлопаньем дверями, а Генделем, которого она каждый вечер играла в ванной на трубе, запершись, чтобы ей не мешали. Мои интересы были более приземленными и соответствующими возрасту. Я собирала традиционные символы детского статуса – блокнот с Чубаккой, дневник с мишкой Паддингтоном, игра на запоминание, которая извещала мир о моих проигрышах драматическим басовым тоном. Но Рэйч совершенно не желала быть такой, как другие. Она не разделяла моего желания быть членом семьи с собакой. К нашей семейной жизни она относилась со спокойным снисхождением.
Ко мне она тоже была столь же терпима – несколько раздраженная любовь снисходительного родителя, использующего эвфемизмы типа «энергичный», для оправдания сомнительного поведения. «Эмми, это же глупо», – мягко журила она меня, поймав на горячем, – я старательно выдавливала зубную пасту на аккуратно сложенные брюки приехавшего в гости деда. «Сколько же в тебе уживается!» – вздыхала Рэйч, когда я меньше чем за минуту переходила от смеха к слезам и обратно. Иногда я пыталась соблазнить ее прелестями темной стороны. Рэйч с почтительным ужасом смотрела, как я предлагаю няне «яблочный сок», протягивая ей стакан свежей мочи, над которой еще поднимался пар, и хихикала, когда я подложила подушку-пердушку приехавшему к отцу по делам продюсеру Би-би-си. Но наша близость основывалась на сестринском языке, который знали только мы вдвоем, и на общих секретах нашего нетрадиционного мира.
