Тогда вдруг выяснилось, что Мишка крутой: про его коллекцию марок написали в газете. Марки ни Любку, ни Таньку не интересовали, газет они не читали, но пренебрегать крутым Мишкой перестали – не отдавать же его Ленке Сидоровой из параллельного класса! Такой Мишка и самим пригодится.
Мишка старался и пригождался: в четвертом классе таскал портфель за Любкой, в пятом – за Танькой, в шестом все-таки влюбился в Ленку Сидорову, но к седьмому ее разлюбил. Трудно любить девочку, у которой все лицо в царапинах и волосы клоками выдраны – Танька с Любкой с соперницей не церемонились, бились за Мишку в кровь. У Любки на подбородке навсегда остался шрам от удара портфелем. У Сидоровой был хороший портфель – тяжелый, кожаный, с массивным металлическим замком…
К восьмому классу избалованный вниманием Мишка махнул рукой на самоопределение и ходил с двумя невестами сразу: левая рука на плече у Любки, правая – у Таньки. Танька, правда, была ниже подружки на целую голову, так что руки у их общего жениха Мишки располагались наперекос. В школе над ними посмеивались, но в лицо не дразнили. Помнили про Ленку Сидорову с ее проплешинами и царапинами…
Потом случилась драма. Танька решила после восьмого уйти в медучилище, Любка – в метеотехникум, Мишка же не хотел ни туда, ни туда, остался в школе. Видеться они стали редко, в обнимку уже не ходили. Танька с Любкой подозревали, что у Мишки в его десятом «Б» кто-то есть, но выяснять не стали – уже охладели к другу детства. Обе обзавелись персональными кавалерами, иногда ходили в кино или в парк погулять вчетвером и Мишкиной жизнью особо не интересовались.
– Вот и правильно, доча, – радовался Любкин папаня.
Мишка ему никогда особо не нравился. «Не той он хлопчик», – с сожалением говорил он. И еще: «Чернявый-мутнявый он, Любаня, какой с его тебе жених? Такие тока на своих женятся, да и нам, казакам, он такой-то пошто?»
Какой Мишка «такой», Любаня по малолетству не понимала и только позже уяснила, что папаня прозрачно намекал на Мишкину национальность. Он носил труднопроизносимую фамилию Фирштвельский: Мишка был польским евреем. «Да какая разница-то!» – думала Любаня по молодости, но со временем убедилась: папаня знал, что говорил. Не только он не жаловал Мишку – его родители тоже не привечали Любку и подобрели к ней, лишь когда она вышла замуж за другого. Видать, и вправду боялись, что сын их женится не на «своей». Но Мишка погулял-погулял, да и привел в дом тихую барышню Соню Дортмунд. И все было бы хорошо, да только тихоня Соня оказалась редкой змеюкой и стала законному мужу изменять, а он ее на этом приловил да и пристукнул сгоряча. И увезли Соню в гробу на кладбище, а Мишку в наручниках куда-то в Сибирь. Там он и сгинул без следа.
Подружки Любка с Танькой тоже горя хлебнули, но не так, как Мишка, а относительно в меру, по привычной для родного отечества бабской норме.
Танькин Виктор был инженером на заводе, горбатился там за копейки, потом ушел в частный бизнес, открыл свое предприятие по изготовлению пластиковых окон, начал хорошо зарабатывать, да, видно, с кем-то не поделился и его быстро прижали. Он обозлился, во всем на свете разочаровался, начал страшно пить – Танька и турнула его из своей жизни, чтобы не отравлял ее, пьянь безмозглая. А Любкин Андрей сам сбежал из семьи к другой бабе, помоложе и побогаче. В итоге подруги оказались примерно на равных: обе одинокие и никому не нужные тетки «под шестьдесят».
А Мишкиной маме тете Маре и вовсе уже было за восемьдесят, но она все скрипела и то и дело зазывала к себе то Любку, то Таньку пить чай с печеньем и разговорами. Печенье у нее было невкусное, разговоры унылые, но Любка с Танькой к старухе ходили – нечасто, конечно, пару раз в год…
– И вот пришла я к ней в позапрошлом году, как раз на майские, сирени букет принесла и пряники с кардамоном, – припомнила баба Люба. – Договаривались-то мы на первое, а я второго пришла, не смогла раньше. Пришла, значит, а у тети Мары уже другая гостья сидит. Старуха говорит: «Знакомься, Люба, это Ирина, моя помощница по хозяйству», а что она той Ирине уже квартиру в обмен на уход и присмотр отписала, и не обмолвилась даже. А ведь могла бы и мне свою хату оставить, небось уж я бы ее не хуже, чем та Ирина, обиходила! Уж у меня бы она на старости лет в приют не попала!
– Так эта Ирина выбросила старуху из дома? – уточнила Натка, невольно поежившись.
– Ну! Оформила жилье на себя, с месячишко еще за бабкой кое-как приглядывала, а потом – бах! И выставила. Хорошо еще, старуха в детстве в немецком концлагере была… Тьфу, что я говорю, нехорошо это, конечно, но ей до конца дней приличная пенсия положена, вот ее и взяли в приют, туда же неимущих не берут, кому нужны немощные нахлебники.
– И эта Ирина – та женщина, которая плакала в парке?
– Она самая! Я ее тогда, у тети Мары, крепко запомнила, хотя она вся такая неприметная, серая и противная, как столовский кисель, – баба Люба жестом изобразила что-то амебообразное, а потом бодрым щелчком сбила невидимую пылинку со своих ярких лосин. – Просто у нее волосы точь-в-точь такого цвета, какой мне всю жизнь хотелось! «Жемчужный блонд» называется. И видно, что свои, не крашеные, повезло же дуре, а она и не пользуется, ходит мымра мымрой…
– Где ходит? Как ее найти?
– А я почем знаю? – баба Люба пожала плечами. – Я ее с тех пор всего дважды видела – и оба раза в парке, когда она на лавке ревела. Ну, ревет и ревет, мое-то какое дело? Значит, наказал бог за грехи, воздал за все, не мне же ее судить.
– Но вы все-таки сказали ей, что она аферистка! – напомнила Натка.
Баба Люба покачала головой – «локон страсти» запрыгал:
– Дурочка ты, это я не ей, а тебе сказала! Потому что один раз она уже так ревела, и ее, я видела, женщина одна утешала. А потом я ту женщину в переходе метро со стаканчиком для подаяний видела, бомжует она, потому как квартиры лишилась… Так что я предупредить тебя пыталась, чтоб, значит, ты не связывалась с этой аферисткой. А ты что?
– А я связалась, – вздохнула Натка. – Люба, а эта бабушка, тетя Мара, она жива еще?
– Да кто же ее знает, я в приюте у ней не бывала, но про похороны не слышала…
– А что за приют, где он находится?
– Не знаю, – баба Люба просунула палец под парик и почесала висок. – Вроде, называется «Дом ветеранов», а где это? Честно, не в курсе. Танька должна знать, они же с бабкой столько лет соседками были… А давай еще по капучинке?
Надо, надо было попарить ноги с горчицей! Переключившись на Натку с ее гораздо более серьезной проблемой, я так и не позаботилась о своем здоровье – и вот результат: насморк, красные глаза, головная боль.
Бодрая, как птичка, Сашка, не дождавшись моего урочного выхода к завтраку, пришла будить маму-соню и с порога диагностировала:
– У-у-у, мать, да ты простудилась! Самое время заняться йоговской дыхательной гимнастикой. Давай быстро научу тебя сверхочистительному дыханию?
– Мне и так вздохнуть некогда, только йоговской гимнастики не хватает, – ворча, кряхтя и хрюкая, я вылезла из-под одеяла и побрела в ванную.
