В общем, ему отрезают уши, нос и оставляют на неделю гнить и наполняться смрадом, а затем за отказ сменить веру (ему еще хватает сил осыпать проклятиями своих палачей) вешают ему на шею корзину с землей и камнями и водят между отрядами: турецкие солдаты глумятся над ним, угощая пинками.
Причем на этом пытка не заканчивается: его подвешивают на галерной рее, чтобы всем христианским рабам открылось зрелище их поражения и турецкого гнева. Еще час турки кричат ему: «Посмотри, не идет ли твоя эскадра, гляди, где всесильный Христос, гляди-ка, вдруг подоспеет помощь!»
Наконец, его, обнаженного, привязывают к столбу и живьем сдирают с него кожу.
После этого труп набивают соломой и возят на корове по улицам города, а потом отправляют в Константинополь.
Но его кожа здесь, в этой урне – безотрадная реликвия. Как она здесь оказалась? Об этом латынь на стене умалчивает.
И почему Соллерс предавался размышлениям именно перед ней? Симону это неизвестно.
88
«Я не исполняю приказы венецианских ослов».
Разумеется, тосканский капитан, сказавший это в лицо генералу Себастьяно Веньеру, напрашивается на крупные неприятности; понимая, что зашел слишком далеко, и будучи наслышан о пресловутой жестокости старого венецианца, он не дает взять себя под стражу, дело оборачивается стычкой – капитан тяжело ранен и показательно повешен.
Но он был испанским подданным, а значит, Веньер не имел права определять ему наказание и тем более казнить его по собственной воле. Узнав об этом, Хуан всерьез обдумывает, как, в свою очередь, схватить Веньера и проучить его, дабы знал свое место, но проведитор
[453] Барбариго, второй командующий венецианским флотом, убеждает его ничего не предпринимать, чтобы не сорвать всю кампанию.
Флот продолжает идти к Лепантскому заливу.
89
Здравствуй, татко,
мы в Венеции, Филипп будет участвовать в состязании.
Город бурлит: снова пытаются проводить карнавал. На улицах люди в масках, много представлений. Что бы нам ни говорили, Венеция не воняет. Зато – толпы японских туристов, но это как в Париже.
Непохоже, чтобы Филипп сильно волновался. Ты же его знаешь, при нем всегда этот неизбывный оптимизм, порой граничащий с безответственностью, но в целом это преимущество.
Знаю, ты недоумеваешь, почему твоя дочь уступила ему место, но признай, в подобной ситуации, когда все судейские кресла заняты мужчинами, при прочих равных у мужчины всегда больше шансов, чем у женщины.
В детстве ты учил меня, что женщина не только не уступает мужчине, но даже превосходит его, и я тебе верила. Я по-прежнему тебе верю, но мы должны считаться (боюсь, еще какое-то время) с социологическим явлением под названием «мужское доминирование».
Говорят, за всю историю «Клуба Логос» только четырем женщинам удалось подняться до ранга софистов: Екатерине Медичи, Эмили дю Шатле
[454], Мэрилин Монро и Индире Ганди (что до нее, еще есть надежда, что она снова получит этот титул). Это слишком мало. Естественно, великим Протагором не стала ни одна.
Но если Филипп сумеет заполучить титул, это для всех многое изменит. Для него, ведь он станет одним из самых влиятельных людей на планете. Для тебя, ведь воспользовавшись его тайным могуществом, ты сможешь впредь не опасаться Андропова и русских и получишь возможность изменить лицо своей страны. (Хотелось бы сказать «нашей», но ты желал видеть меня француженкой, и хотя бы в этом, милый папочка, я тебя послушалась, превзойдя все твои ожидания.) И для твоей единственной дочки, которая обретет власть в новой форме и безраздельно воцарится в интеллектуальной жизни Франции.
Не суди Филиппа строго: безрассудство – та же отвага, а ты знаешь, он готов рисковать. Ты всегда учил меня уважать того, кто действует, даже если действие превращается в игру. Без склонности к меланхолии нет движения души, а я знаю, что Филипп не меланхолик и потому он, пожалуй, плохой актер: пришел его час – он побегал, пошумел и был таков, как сказал Шекспир
[455], но, видимо, именно это мне в нем и нравится.
Целую тебя, папочка.
Твоя любящая дочь
Юленька.
P.S. Получил ли ты пластинку Жана Ферра?
90
«Ma si
[456], точность здесь относительная, vero».
На площади Святого Марка Симон и Байяр только что нос к носу столкнулись с Умберто Эко. Решительно, все как будто сговорились встретиться в Венеции. Во всем, что похоже на совпадение, Симон теперь видит знак: может статься, вся его жизнь – придуманный кем-то роман, и эта паранойя ослабляет его способность к анализу, мешает задаться вопросом о возможных и истинных причинах появления Эко здесь и сейчас.
В лагуне пестрая россыпь лодок, лавирующих в жизнерадостной суете, создаваемой ударами бортов друг о друга, пальбой и восклицаниями участников действа.
«Это реконструкция битвы при Лепанто». Эко вынужден перекрикивать грохот канонады и виваты толпы.
Год назад, когда возобновленный карнавал проводился во второй раз, среди прочих цветистых зрелищ, здесь решили устраивать историческую реконструкцию: Священная лига, выступающая вслед за венецианским флотом вместе с Непобедимой армадой и папскими войсками против турок Селима II Пьяницы, сына Сулеймана Великолепного.
«Видите тот большой корабль? Это копия „Буцентавра“, судна, на борту которого каждый год в праздник Вознесения дож совершал sposalizio del mare, обручение с морем, бросая золотое кольцо в Адриатику. Парадное судно было предназначено никак не для войны. Его выводили для официальных церемоний, но оно не покидало лагуну, и здесь ему делать нечего, поскольку предполагается, что это Лепантский залив 7 октября 1571 года».
Симон толком не слушает. Он направляется к набережной, зачарованный танцем новодельных галер и раскрашенных лодок. Но когда он хочет пройти между двух колонн, словно обрамляющих незримые двери, Эко его останавливает: «Aspetta!»
[457]
Венецианцы не проходят между colonne di San Marco
[458] – говорят, это приносит несчастье: там республика казнила приговоренных к смерти, а затем подвешивала трупы за ноги.
