Переулок сужается, но это не значит, что в конце, когда он неминуемо повернет, нельзя будет перейти на ту сторону. Или когда снова повернет.
Плеск, мерцание, rio
[446].
Черт, снова нет моста.
Симон оборачивается, дорогу ему преграждают три венецианские маски. Они не произносят ни слова, но их намерения понятны и так – у каждой в руке что-нибудь увесистое, Симон непроизвольно фиксирует: дешевая статуэтка крылатого льва – такими торгуют в лавках Риальто
[447], – пустая бутылка из-под лимончелло, взятая за горло, и длинные тяжелые щипцы стеклодува (относить ли их к категории тупых предметов, не совсем ясно).
Маски он узнает, поскольку в Ка Реццонико рассматривал полотна Лонги
[448] по мотивам карнавала: capitano
[449] с массивным орлиным носом, затем длинный белый клюв лекаря, защищавший от чумы, и larva – атрибут так называемого костюма bauta
[450], с треуголкой и черным плащом. Но тип, надевший эту маску, – в джинсах и кедах, как и двое других. Отсюда Симон делает вывод, что перед ним мелкая шпана, вознамерившаяся его взгреть. Желание остаться неузнанными наводит на мысль, что убивать его они не собираются, и это уже неплохо. Если только маски не рассчитаны на случайных свидетелей.
Лекарь с бутылкой в руке подходит, не проронив ни слова, и вновь – так же, как некогда в Итаке, когда пес набросился на Деррида, – Симон заворожен необычной, ирреальной пластикой. Где-то рядом он слышит раскатистые возгласы посетителей остерии и знает, что до нее всего несколько метров, но нестройное эхо уличных музыкантов и летучая суета, оживляющая венецианские улицы, мгновенно убеждают его, что если позвать на помощь (он пытается вспомнить, как будет «на помощь» по-итальянски), никто не обратит внимания.
Симон отступает назад и рассуждает: гипотетически, будь он и правда героем романа (гипотеза подкреплена самой ситуацией, масками и тяжелой выразительностью предметов: в этом романе смело используются клише, – думает он), что в этом случае ему бы грозило? Роман – не сон: в нем можно и умереть. Ну, то есть обычно главного персонажа не убивают – разве что под конец.
Но откуда ему знать, конец это или нет? Как понять, до какой страницы его жизни мы добрались? И когда будет перевернута последняя?
А если он не главный персонаж? Любой индивид мнит себя главным героем собственного бытия, разве нет?
Симон не уверен, что его концептуальный арсенал достаточен для правильного восприятия проблемы жизни и смерти в аспекте романной онтологии, и он решает вернуться – пока не поздно, то есть пока тип в маске не оказался рядом и не размозжил ему голову пустой бутылкой, – к более прагматическому подходу.
Кажется, чтобы улизнуть, остается только прыгнуть в канал за спиной, но сейчас февраль, вода наверняка ледяная, и он боится, что будет слишком просто схватить весло гондолы – они пришвартованы здесь через каждые десять метров, – и, пока он барахтается, оглушить его, как тунца, по примеру «Персов» Эсхилла или греков в битве при Саламине.
Мысль быстрее действия, так что все это он успевает представить, когда белоклювый, наконец, вскидывает руку с бутылкой, чтобы обрушить ее на голову Симона, как вдруг она исчезает. Точнее, кто-то выхватывает ее. Белоклювый оглядывается и вместо своих подельников видит двух японцев в черных костюмах. Bauta и capitano валяются на земле. Белоклювый, опустив руки, тупо смотрит на непонятную ему картину. И получает по башке своей же бутылкой – всего несколько скупых точных движений. Техникой этот ниндзя владеет: бутылка не разбилась, а черный костюм почти не помялся.
Трое на земле тихо постанывают. Трое, которые продолжают стоять, не издают ни звука.
Симон задается вопросом: если его судьбой распоряжается какой-то романист, почему присматривать за ним он приставил двух таких странных ангелов. Второй японец подходит, приветствует его легким наклоном корпуса и отвечает на этот немой вопрос: «Друзья Ролана Барта – наши друзья». Затем оба ниндзя вновь отступают в темноту.
Объяснение, которое Симон только что получил, могло бы быть и поподробнее, но он понимает, что придется довольствоваться этим, и идет дальше к отелю, чтобы наконец лечь спать.
86
У Рима, Мадрида, Константинополя, да и, пожалуй, самой Венеции, одни лишь вопросы. Какова цель этой грозной армады? Какие территории хотят вернуть или завоевать христиане? Собираются ли они отобрать Кипр? Или задумали Тринадцатый крестовый поход? Но еще никто не знает, что пала Фамагуста, и не успела долететь молва о мученичестве Брагадина. Лишь Хуан Австрийский и Себастьяно Веньер чувствуют, что битва нужна просто ради битвы, главное – разбить неприятеля.
87
В ожидании поединка Байяр продолжает прогулки с Симоном, чтобы его отвлечь, и вот так, фланируя, они оказываются возле конной статуи Коллеони; пока Байяр разглядывает ее, завороженный выразительностью бронзы, гибкостью резца Верроккьо и подсказанной ему воображением картиной жизни condotiere
[451], сурового, сильного и властного воина, Симон заходит в базилику Сан-Дзаниполо, где замечает Соллерса – тот молится у стенной фрески.
Это странно, и совпадение Симона настораживает. С другой стороны, Венеция – город маленький, и в принципе нет ничего необычного в том, чтобы дважды встретить одного и того же человека в туристическом месте, когда ты и сам турист.
Между тем Симона не слишком тянет разговаривать, и он неслышно уходит в глубину нефа, где осматривает надгробия на могилах дожей (одно из них принадлежит Себастьяно Веньеру, герою Лепанто
[452]), любуется полотнами Беллини, а в Капелле четок – холстами Веронезе.
Убедившись, что Соллерса внутри уже нет, он подходит к стене, где тот стоял.
Перед ним, по всей очевидности, урна, справа и слева от которой – две статуи крылатых львов, а выше – фреска, изображающая казнь человека в летах, лысого, с длинной бородой и иссушенными рельефными мышцами, с которого сдирают кожу.
Ниже плита с надписью на латыни, которую Симону с трудом удается прочитать: Маркантонио Брагадин, губернатор Кипра, был предан жестокой смерти турками за то, что с сентября 1570 по июль 1571 года героически сдерживал осаду крепости Фамагуста. (А еще за непочтение к победителю во время капитуляции, но об этом мраморная плита умалчивает. Говорят, он имел дерзость не освободить, по принятому обычаю, заложника в обмен на свободу христианских военачальников и не проявил участия к судьбе турецких узников, которых, если верить обвинению паши, отдал своим людям на растерзание.)
