«What’s up, man?»
[357]
Симон отправляет косяк по кругу. Он никак не может остановить прокручивающийся в голове фильм о последних месяцах и – ремесло обязывает – выделяет в нем нарративные структуры, помощников, противников
[358], аллегорическое наполнение. Секс (актант), покушение (бомба) в Болонье. Покушение (нож для бумаги), секс (зритель) в Корнелле. (Хиазм.) Гонка на тачках. Вариация на тему финального поединка в «Гамлете». Повторяющийся мотив библиотеки (ну почему ему в голову лезет Бобур?). Парные персонажи: два болгарина, два японца, Соллерс и Кристева, Сёрл и Деррида, Анастасья и Бьянка… А главное – нестыковки: зачем третий болгарин ждал, когда они поймут, что копия рукописи осталась у Барта, чтобы влезть в квартиру? Как Анастасья, если она русская шпионка, умудрилась так быстро устроиться именно в то отделение больницы, где лежал Барт? Чем руководствовался Жискар, когда не стал арестовывать Кристеву, которую мог передать в руки одной из своих тайных контор, где ее пытали бы, пока не заговорит, а вместо этого отправил их с Байяром следить за ней в США? И как получилось, что документ был составлен на французском, а не на русском или английском? Кто его перевел?
Симон хватается за голову и стонет.
– Похоже, я застрял в каком-то гребаном романе.
– What?
– I think I’m trapped in a novel
[359].
Студент, с которым он говорит, откидывается на спину, выпускает в небо сигаретный дым, смотрит, как движутся звезды в небесных сферах, отхлебывает пива из горлышка, приподнимается на локтях, выдерживает долгую паузу, зависающую в американской ночи, и наконец произносит: «Sounds cool, man. Enjoy the trip»
[360].
73
«Поэтому параноик сам делает непродуктивным детерриториальный знак, всюду преследующий его в нестабильной среде, но великий гнев все шире раскрывает перед ним то, что дает сверхвласть означающего, словно он повелитель системы, наполняющей пространство».
(Гваттари, из выступления на Корнеллской конференции, 1980 г.)
74
– Эй, лекция будет о Якобсоне, давай быстрее.
– Ну нет, хватит, я сыт по горло.
– Да что за хрень, достал, ты же сказал, что пойдешь. Там будет полно народу. Что-нибудь разузнаем. Брось ты этот кубик Рубика!
Шкряб-шкряб. Байяр невозмутимо продолжает вращать разноцветные плоскости. Он почти собрал две стороны из шести.
– Ну ладно, хорошо, но потом сразу Деррида, его пропустить нельзя.
– Почему? Чем этот придурок интереснее остальных?
– Это один из самых интересных живущих мыслителей В МИРЕ. Но дело не в этом, врубись, осел. У него жесткие разборки с Сёрлом из-за теории Остина.
Шкряб-шкряб.
– Теория Остина – это перформативность, ты помнишь? Иллокутив и перлокутив. Когда сказать – значит сделать. Как говорить и проделывать разные вещи. Как заставлять людей делать разные вещи, просто что-то им говоря. Например, будь от моих перлокутивных возможностей больше толку, а ты не будь таким дураком, я произнес бы «лекция Деррида» – и все, ты подскочил бы до потолка, и мы бы уже шли забивать места. Ясно же, что если здесь без седьмой функции не обошлось, Деррида это касается в первую голову.
– Какую голову?
– Не тупи.
– Зачем все ищут седьмую функцию Якобсона, когда есть функции Остина?
– Работы Остина чисто описательные. Они объясняют, как все работает, но не говорят, как сделать, чтобы работало. Остин описывает действующие механизмы, когда ты что-нибудь обещаешь, грозишь кому-нибудь или обращаешься к собеседнику, чтобы заставить его что-нибудь сделать, но он не говорит, как добиться, чтобы собеседник тебе верил, принимал тебя всерьез и делал именно то, чего ты хочешь. Он просто констатирует, что speech act может быть результативным или нет, и перечисляет некоторые условия, необходимые для результата: например, нужно быть мэром или его заместителем, чтобы фраза «объявляю вас мужем и женой» возымела силу. (Но это перформатив в чистом виде.) Он не говорит, как добиваться результата в любом случае. Это не инструкция по применению, а просто анализ, сечешь разницу?
Шкряб-шкряб.
– А работы Якобсона – разве не описание?
– Ну… в общем тоже… но седьмая функция… надо думать, что нет.
Шкряб-шкряб.
– Хрень какая, не получается.
Байяру никак не закончить вторую сторону кубика.
Он чувствует осуждающий взгляд Симона.
– Ладно, во сколько там?
– Не опаздывай!
Шкряб-шкряб. Байяр меняет стратегию и вместо второй стороны пытается собрать пояс вокруг первой. Кубик он вертит все более ловко и между делом думает, что не до конца понял разницу между иллокутивным и перлокутивным.
Симон решил побывать на лекции о Якобсоне и рад, что попадет туда, с Байяром или без него, но, проходя по лужайке кампуса, он слышит взрыв хохота, привлекающий своей звонкостью, грассирующий, хрустальный; обернувшись, Симон замечает ту самую брюнетку, которая была возле ксерокса. Карфагенская принцесса в кожаных сапогах, на этот раз одетая. Она что-то обсуждает с миниатюрной азиаткой и рослой египтянкой (или ливанкой, думает Симон, непроизвольно обратив внимание на арабский типаж и маленький крестик на шее – из маронитов, наверное, или, он бы сказал, скорее из коптов). (Из чего это следует? Загадка.)
Втроем они весело направляются в верхнюю часть города.
Симон решает пойти за ними.
Они идут мимо факультета естествознания, где законсервирован в формалине мозг серийного убийцы – и не исключено, что гения – Эдварда Рулоффа.
Идут мимо факультета гостиничного дела, откуда доносится аромат свежевыпеченного хлеба.
Идут мимо ветеринарного факультета. Симон так увлечен слежкой, что не заметил Сёрла, входящего в здание со здоровым пакетом корма, или заметил, но не счел нужным декодировать эту информацию.
Идут мимо факультета романистики.
Идут по мосту над ущельем, отделяющим кампус от города.
Садятся за столик в баре, носящем имя серийного убийцы. Симон пристраивается у стойки, стараясь не привлекать внимания.
И слышит, как брюнетка в сапогах говорит подружкам: «Ревность – фигня, соперничество – тем более. Я устала от мужиков, которые боятся своих желаний».
