Они проходят десяток метров за полицейским. Стемнело. Стало прохладно. Симон не отпускает руку медсестры. Даже если Анастасья считает его манеры чудны́ми или развязными, виду она не подает. Говорит, что вокруг Барта было много людей – на ее взгляд, даже чересчур, в палату все время кто-нибудь пытался войти. Полицейский сворачивает к «Мютюалите»
[139]. Она говорит, что в день, когда произошел инцидент и его нашли на полу, троица, устроившая скандал, осыпала ее оскорблениями. Полицейский направляется по небольшой улочке, пролегающей вровень с папертью Нотр-Дама. Симон вспоминает про дружбу народов. Он объясняет Анастасье, что Барт собаку съел на выискивании символических кодов, управляющих нашим поведением. Анастасья кивает и хмурит брови. Полицейский останавливается перед тяжелой деревянной дверью, она немного ниже уровня тротуара. Когда Симон и Анастасья подходят к двери, он уже исчезает внутри. Симон стоит на месте. И не отпускает руку Анастасьи. Словно уловив нарастающее напряжение, девушка замолкает. Молодые люди рассматривают железные ворота, каменную лестницу, деревянную дверь. Анастасья хмурит брови.
Их огибает пара, которую Симон не заметил, входит в ворота, спускается по ступеням и звонит. Дверь приоткрывается, мужчина неопределенного возраста – лицо землистого цвета, во рту сигарета, шея замотана шерстяным шарфом – смотрит на пришедших, затем впускает их.
«Как бы я поступил, будь это роман?» – задается вопросом Симон. Конечно, он бы позвонил и тоже вошел, ведя под руку Анастасью.
Там оказалось бы подпольное казино, он сел бы за один стол с полицейским и предложил ему сыграть в покер, а Анастасья рядом потягивала бы «Кровавую Мэри». С многозначительным выражением он поинтересовался бы у этого типа, что случилось с его пальцем. Полицейский так же многозначительно и недобро ответил бы: «На охоте, несчастный случай». И Симон выиграл бы, собрав фулл-хаус из трех тузов и двух дам.
Но жизнь – не роман, говорит он себе, и они идут дальше, как ни в чем не бывало. Однако в конце улицы, обернувшись, он видит, что в дверь звонят и входят еще трое. Зато не видит помятый «Фуэго», припаркованный у тротуара напротив. Анастасья снова заводит разговор о Барте: находясь в сознании, он несколько раз просил свой пиджак, как будто что-то искал. Известно ли Симону, что именно? Симон начинает осознавать, что на сегодняшний вечер его миссия выполнена, и ему кажется, что он очнулся. Поэтому робеет перед молодой медсестрой. И бормочет: если она вдруг свободна, может, они где-нибудь посидят? Анастасья улыбается (Симону не удается истолковать истинное значение этой улыбки): разве не этим они только что занимались? Еще раз, в другой раз, – сокрушенно предлагает Симон. Анастасья окунает взгляд в его глаза, снова улыбается, словно хочет сделать свою естественную улыбку еще выразительнее, и просто отвечает: «Может быть». Симон решает, что его отшили, и похоже он прав, поскольку, уходя, молодая особа повторяет «в другой раз», не оставив номер телефона.
На улице, позади него, загораются глаза «Фуэго».
41
«Сюда, прекраснословые, тонкоречивые и долговитийствующие! Рассаживайтесь перед вертепом безумства и разума, в театре мысли, в академии грез, в лицее логики! Приходите внимать словесным раскатам, восхищаться сплетениями глаголов и наречий, пить иносказательный яд укротителей дискурса! Сегодня, по случаю нового собрания, „Клуб Логос“ проводит для вас не один дигитальный поединок и не два, а целых три – да, три дигитальных поединка, друзья мои! И чтобы вы вошли во вкус, прямо сейчас в первой схватке сойдутся два ритора, перед ними – тонкий вопрос из области геополитики: станет ли Афганистан советским Вьетнамом?
Хвала логосу, друзья мои! Да здравствует диалектика! Да будет праздник! И да пребудет с нами глагол!»
42
Цветан Тодоров – щуплый очкарик с огромной копной вьющихся волос. Он тоже ученый-лингвист, двадцать лет живет во Франции, ученик Барта, исследует литературные жанры (в особенности сферу фантастического), специалист по риторике и семиологии.
Байяр пришел побеседовать с ним по совету Симона, поскольку он родился в Болгарии.
Он вырос в тоталитарной стране, отчего, по всей видимости, у него развилось обостренное гуманистическое сознание, нашедшее выражение даже в его лингвистических теориях. Так, он полагает, что настоящий расцвет риторики возможен только при демократии, поскольку для этого нужно дискуссионное пространство, которого по определению не дает монархия или диктатура. Как доказательство, в императорском Риме, а затем в феодальной Европе ораторское искусство отказалось от задачи убеждения и от приоритета внимания к собеседнику, сосредоточившись на речи как таковой. От выступления уже не ждали эффекта, лишь бы оно было красивым. Политические установки сменились сугубо эстетическими. Иными словами, риторика стала поэтической. (Именно ее назвали «второй риторикой»
[140].)
На безупречном французском, но все еще с хорошо заметным акцентом, Тодоров объясняет Байяру, что, насколько ему известно, болгарские спецслужбы (КДС) активны и опасны. Они пользуются поддержкой КГБ и действительно могут проводить весьма изощренные операции. Папу Римского они вряд ли уберут, но с другими неудобными личностями справятся, будьте уверены. И если речь о происшествии с Бартом, ему непонятно, причем тут они. Чем французский литературовед мог привлечь их внимание? Барт не занимался политикой и никаких связей с Болгарией не имел. Да, он побывал в Китае, но нельзя сказать, что после этого сделался маоистом – так же, как и противником учения Мао. Он не Жид и не Арагон. По возвращении из Китая больше всего Барта возмущало – Тодоров хорошо это помнит – качество питания на борту «Эр Франс»: он даже хотел написать об этом статью.
Байяр вынужден признать, что Тодоров указал на главную сложность, с которой столкнулось следствие: мотив. Но ему также ясно, что за недостатком другой информации придется использовать имеющиеся улики – пистолет, зонт, – и хотя геополитического следа в убийстве Барта априори не видно, он продолжает расспрашивать болгарского критика о спецслужбах на его родине.
Кто их возглавляет? Некий полковник Эмил Христов. Какая у него репутация? Не особенно либерален; впрочем, и в семиологии не силен. У Байяра неприятное чувство, что он зашел в тупик. По сути, будь эти два киллера марсельцами, югославами или марокканцами, что бы это дало? Байяр, сам о том не догадываясь, мыслит структуралистски: он задается вопросом, является ли болгарская составляющая релевантным критерием. Он мысленно перебирает в голове другие имеющиеся данные, с которыми еще не работал. И для очистки совести спрашивает:
