— Что лишает твою работу смысла, если писательским трудом тебе нужно зарабатывать на жизнь. По сути дела, если принять эти правила, только богатые могли бы позволить себе писать то, что им хочется. Для меня единственный серьезный вопрос во всем сказанном — это способна ли небеллетристическая литература вроде той, которую пишет Алексиевич, быть не хуже беллетристической. Сам я склонен согласиться с Дорис Лессинг, которая считала, что воображение лучше помогает доискиваться до правды. И я не согласен с представлением о том, что художественной литературе уже не под силу описать действительность. Я бы сказал, что проблема состоит в другом. Я заметил в своих студентах еще кое-что — какими самодовольными ханжами они стали, как они теперь нетерпимы к любой слабости писателя, к любому недостатку его характера. При этом я говорю вовсе не об очевидном расизме или женоненавистничестве, а о любом мелком проявлении бесчувственности, предвзятости или каких-то психологических проблем, неврозов, завышенной самооценки, одержимости или о вредных привычках — словом, о любой странности. Если какой-нибудь писатель не производил при жизни такого впечатления, чтобы мои студенты захотели бы иметь его в качестве друга, а это неизменно означало бы прогрессивные взгляды и правильный образ жизни, то к черту его, к черту! Как-то раз вся моя группа в полном составе согласилась с тем, что неважно, насколько велик был Набоков как писатель и что произведения такого человека, как он — а они считали его снобом и извращенцем, — не должны фигурировать в чьем-либо списке рекомендованной литературы. Они полагали, что романист, как и любой приличный гражданин, должен подчиняться общепринятым правилам, а представление о том, что человек может писать все, что хочет, независимо от чьих бы то ни было мнений, казалось им чем-то немыслимым. Разумеется, в рамках подобной культуры литература не может выполнять своих задач. Меня огорчает, что писательство теперь стало настолько политизировано, но мои студенты голосуют за это обеими руками. Собственно говоря, некоторые из них хотят стать писателями именно из-за этого. А если против чего-то из этого ты возражаешь, если пробуешь говорить с ними, например, об искусстве ради искусства, они затыкают уши и обвиняют тебя в попытке говорить с ними в снисходительной профессорской манере. Поэтому-то я и решил не возвращаться к преподаванию. Я не хочу слишком предаваться жалости к себе, но если ты настолько не вписываешься в превалирующую культуру и ее темы, то какой смысл преподавать?
Чтобы не быть слишком жестокой, она молчит о том, что студентам не будет его недоставать.
— Как бы то ни было, мне жаль, что ты бросила эту работу, — говорит он. — Ты же знаешь, я хотел, чтобы ты ее дописала.
— Честно говоря, — отвечает женщина, — на это была еще одна причина. Я отвлеклась — начала писать кое-что другое.
— О чем?
— О тебе.
— Обо мне? Как странно. С какой стати тебе захотелось написать обо мне?
— Ну, я этого, в общем-то, совсем не планировала. Были Рождественские дни, и я случайно еще раз посмотрела фильм «Эта прекрасная жизнь». Уверена, что ты его видел.
— Да, много раз.
— И ты знаешь сюжет. Джимми Стюарту, вернее, его герою Джорджу Бейли, не дает совершить самоубийство ангел, который показывает ему, как много потерял бы мир, если бы его никогда не существовало. Я сидела и смотрела этот фильм вместе с Джипом — я держала пса на коленях — и, разумеется, думала о тебе. Я хочу сказать, что все время думала о тебе после того, как услышала, что случилось, гадая, все ли с тобой будет в порядке. (Тут мужчина невольно переводит взгляд на цветы на подоконнике.) И я начисто позабыла про фильм и начала представлять себе, что случилось бы, если бы не спасли тебя. Ведь это, в конце концов, было чистым везением — или, может быть, у тебя действительно есть ангел-хранитель. Так или иначе, я не могла об этом не думать. Что, если бы тебя не нашли вовремя? И я поняла, что писать нужно именно об этом.
Если мужчина и казался бледным раньше, то сейчас он делается белее бумаги.
— Я не ослышался? Пожалуйста, скажи, что это не так.
— Прости. Мне следовало сказать тебе, что это будет художественное произведение. Я изменила всех действующих лиц, так чтобы их нельзя было узнать.
— Ой, да ладно. Ты думаешь, я не знаю, что это значит? Ты изменила мое имя.
— Собственно говоря, я не использовала имен. Я никому не дала имени. Кроме пса.
— Кроме Джипа? Ты пишешь и про Джипа?
— Ну, его там зовут не Джип. В книге есть пес, и он важный персонаж. И у него есть имя — Аполлон.
— Не слишком ли громкое имя для карликовой таксы?
— Он больше не такса. Как я уже сказала, это художественное произведение, в нем все изменено. Нет, не все. Например, я не стала выбрасывать деталь о том, что ты нашел его в парке. Ты же знаешь, как это работает. Берешь некоторые вещи из жизни, придумываешь другие, рассказываешь уйму полуправды и уйму полулжи. Так что Джип превратился в дога. А тебя я сделала англичанином.
Мужчина стонет:
— Разве ты не могла сделать меня хотя бы итальянцем?
Женщина смеется.
— Вот что говорит Кристофер Ишервуд о том, как реальный человек превращается в персонаж художественного произведения. Это как будто влюбляешься. Вымышленный персонаж похож на того, в кого ты влюблен: он всегда необычен, не такой, как все. Ты берешь в нем то, что интересно и интригующе, те особенные черты, из-за которых тебе собственно и захотелось о нем написать, и ты раздуваешь эти черты. Я знаю, все хотят быть итальянцами. Но с тех пор, как я тебя знаю, ты всегда казался мне похожим на британца.
— И ты вдобавок еще и сделала меня гоем?
Женщина смеется опять.
— Нет. Но я сделала тебя немного большим бабником, чем ты есть на самом деле.
— Только немного?
— А. Ты огорчен.
— Ты наверняка знала, что я буду огорчен.
— Да. Признаюсь, что знала. Когда людям нравилось, чтобы о них писали в книгах? Но я должна была что-то сделать. Как я уже сказала, с той минуты, когда я впервые услышала о том, что случилось, я не могла об этом не думать. Поэтому я и сделала то, что делаешь в том случае, если ты писатель и чем-то одержим: ты превращаешь это в книгу и надеешься, что ее написание освободит тебя от твоей одержимости или хотя бы поможет понять, что все это значит. Несмотря на то, что по опыту ты знаешь, что это практически никогда не срабатывает.
— Да, ты могла бы мне этого и не говорить. И писатели действительно похожи на вампиров, этого ты тоже можешь мне не говорить. Уверен, когда-то тебе сказал это я сам. Я понимаю всю парадоксальность и этого тоже. Но, как видишь, известие о том, что ты пишешь обо мне, стало для меня настоящим потрясением. Я не знаю, что и думать. Что ты наделала? В данную минуту я могу сказать, что это кажется мне предательством. Точно, это предательство. И после разговора, который у нас только что был, я не могу не спросить тебя: почему ты сочла законной добычей именно меня? И ты ведь могла бы, по крайней мере, подождать. Господи Иисусе. Я нахожусь в больнице, в самой низкой точке всей своей жизни, а ты тем временем сидишь за компьютером и строчишь страницу за страницей. Не слишком-то приглядная картина. Сказать по правде, она кажется мне совершенно низкопробной. Что ты за друг, если… эх, ты. Я вижу, ты не находишь слов. Меня изумляет, что ты вообще можешь смотреть мне в глаза. И я не ослышался насчет пса? Одним из главных героев является пес? Пожалуйста, скажи, что с псом не происходит ничего плохого.
