— Да, ведь именно этим и занимаются писатели. Это называется публицистика. Но я тебе не поверю, если ты не скажешь, что для того, чтобы бросить писать эту книгу, у тебя были и другие веские причины.
— Может быть, и были, но это не имеет значения. Я не могла ее написать. Я хочу сказать, что писала буквально следующее: «Оксане двадцать два года, у нее круглое бледное лицо, высокие скулы, волосы с прядями, выкрашенными в светлый цвет, и она говорит с легким русским акцентом». Потом читала написанное, и мне становилось противно. И я не могла писать дальше. Слова ко мне просто не шли. Я провела исследовательскую работу. У меня были все соответствующие записи. И вот я сижу и спрашиваю себя, что я рассчитываю сделать со всеми этими свидетельствами о насилии и жестокости, с этим описанием чудовищных деталей? Превратить все это в какое-нибудь занимательное повествование? Но если бы мне это удалось, если бы я сумела найти точные слова и выбрать верный тон — если бы я превратила неприкрашенные грязь и ужас всего этого в хорошую профессиональную прозу, — к чему бы это привело? Я считала, что погружение во все это должно было бы как минимум помочь мне самой, мне, автору, хоть что-то понять, но я знала — такие ожидания напрасны. Сколько бы я об этом ни писала, это ни на йоту не приблизило бы меня к постижению представшего передо мною зла. И моя книга ничем не помогла бы самим жертвам этого зла — от этого печального факта тоже никуда не уйти. Единственное, что я могла бы заявить точно и что, по моему мнению, верно для всех таких проектов, как этот, так это то, что главное лицо в них — сам автор. А мне начало казаться, что в том, что я делаю, есть нечто не только эгоистичное, но и жестокое — я бы даже сказала бесчувственное. Мне был противен тот экспертно-криминалистический подход, которого, как мне кажется, требует этот жанр.
— Тогда, может быть, дело пошло бы лучше, если бы ты попробовала превратить это в произведение художественного плана?
Женщина морщится.
— Это было бы еще хуже. Превращать этих девушек и женщин в некие яркие, занимательные персонажи? Мифологизировать и беллетризировать их мучения? Нет.
Мужчина издает нарочито тяжелый вздох.
— Мне известен этот аргумент, и я с ним не согласен. Если бы все думали так же, как и ты, мир так и не узнал бы о многих вещах, о которых ему определенно следует знать. Писатели должны свидетельствовать, в этом и состоит их призвание. Иные сказали бы даже, что у писателя нет более высокой цели, чем свидетельствовать о несправедливости и страданиях.
— Я много об этом думала с тех пор, как Светлана Алексиевич получила Нобелевскую премию. Мир полон жертв. Обыкновенных людей, которые переживают ужасные события, но голосов которых никогда не слышно и которые умирают забытыми. Ее цель как писательницы, это дать таким людям слово. Но она считает, что этого нельзя добиться, сочиняя художественные произведения. Мы живем уже не в чеховском мире, говорит она, и художественная литература не очень-то годится для осмысления нашей действительности. Нам нужны документальные романы, сюжеты, взятые из жизни обычных людей. Не нужно вымысла. Не нужна точка зрения автора. Она называет свои книги романами, состоящими из голосов. Я также слышала, как их называли романами-свидетельствами. Большинство ее рассказчиков — женщины. Она считает, что женщины рассказывают лучше мужчин, потому что они вдумываются в то, что пережили и прочувствовали так, как мужчины обычно не могут, вдумываются более напряженно и глубоко и… Почему ты улыбаешься?
— Я просто думал об этом аргументе в пользу того, что мужчины должны вообще перестать писать книги.
— Алексиевич этого не говорит. Но она действительно утверждает, что если ты хочешь добраться до глубин человеческого опыта и эмоций, надо дать слово женщинам.
— Но не давать слова самой писательнице.
— Вот именно. Цель состоит в том, чтобы свидетельствовали именно те, кто страдал, и чтобы роль писателя сводилась лишь к тому, чтобы дать им такую возможность.
— Это стало уже устоявшимся мнением, что, разве не так? Мысль о том, что писатели занимаются чем-то постыдным, и что все мы являемся в той или иной мере подозрительными типами. Когда я занимался преподаванием, я заметил, что с каждым годом мнение моих студентов о писателях опускалось все ниже. Но что это означает, что означает то, что люди, желающие стать писателями видят писателей в таком негативном свете? Ты можешь себе представить, чтобы ученица балетного училища думала так о нью-йоркском балете? Или чтобы начинающие спортсмены презирали олимпийских чемпионов?
— Нет, не могу. Но на балерин и спортсменов не смотрят как на людей привилегированных, а на писателей смотрят именно так. В нашем обществе, чтобы стать профессиональным писателем, ты с самого начала должен иметь привилегированный статус, а в обществе преобладает мнение, что люди, принадлежащие к привилегированным слоям, вообще больше не должны писать книг — разве что они придумают способ, как не писать о себе самих, потому что это только содействует еще большему утверждению принципов превосходства белой расы и патриархата. Ты презрительно фыркаешь, но не можешь же ты отрицать, что писательство — это деятельность элитарная и что писатели сосредоточены на самих себе. Они пишут для того, чтобы привлечь к себе внимание публики и достичь жизненного успеха, а не для того, чтобы сделать этот мир справедливее. Так что, естественно, что в этом есть что-то постыдное.
— Мне нравится то, что по этому поводу сказал Мартин Амис: осуждать писателей за то, что они сосредоточены на самих себе — это то же самое, что осуждать боксеров за то, что они применяют насилие. Было время, когда это понимали все. И было время, когда начинающие писатели считали, что писательство — это призвание свыше — как постриг в монахини или священнический сан, как сказала Эдна О’Брайен. Помнишь?
— Помню, а еще я помню слова Элизабет Бишоп: ничто не вызывает такого чувства неловкости, как быть поэтом. Проблема ненависти к самому себе не нова. Ново представление о том, что люди, которые пережили больше всего несправедливостей, имеют наибольшее право на то, чтобы их выслушали и что пришло время, когда искусство должно не только подвинуться, чтобы дать место их голосам, но и отдать им пальму первенства.
— Получается что-то вроде требований, противоречащих друг другу. Те, кто относится к привилегированным слоям, не должны писать о себе, поскольку это содействует дальнейшему укоренению принципов империалистического патриархата белой расы. Но также не должны писать и о других социальных группах, потому что так они присваивали бы себе их культуру.
— Именно поэтому я и считаю произведения Алексиевич такими интересными. Если ты собираешься использовать в литературе то, что пережила какая-то угнетенная группа людей, ты должна найти способ дать высказаться им самим, оставаясь при этом в тени. Причина того, что теперь люди относятся с раздражением к представлению о том, что, для того чтобы писать, нужно иметь литературный дар, заключается в том, что в таком случае голоса слишком многих никогда не будут услышаны. Алексиевич дает людям возможность высказаться, поведать миру свои истории независимо от того, могут они написать красивые предложения или нет. Еще одна рекомендация — если ты пишешь об угнетенной социальной группе, ты должна отдать свой гонорар какой-нибудь организации, которая помогает этим угнетенным людям.
