Когда я рассказываю им легенду о смерти Рильке, и говорю, что возник миф, будто его смертельная болезнь началась, когда он уколол руку шипом розы — того самого цветка, которым он был одержим и который оказался таким важным символом в его стихах — они стонут, и один студент не может сдержать смеха.
Было время, когда молодые писатели — по крайней мере, те, которых мы знали, — верили, что мир Рильке вечен. Я согласна со своими студентами, что этот мир исчез, но в их возрасте мне никогда бы не пришло в голову, что он может исчезнуть, тем более на протяжении моей жизни.
Ничто не пробуждает в душе такой тревоги, как утверждение Рильке, что человек, чувствующий, что может жить, не занимаясь писательством, не должен им заниматься вообще. Должен ли я быть литератором? Это вопрос, который он предписывает студенту задать себе в самый глухой час ночи. Если бы вам запретили писать, вы бы умерли? (Слова, которые Леди Гага запечатлела в своем сердце или, по крайней мере, на своем бицепсе, где велела вытатуировать их в оригинале, то есть по-немецки.)
«Мы должны любить друг друга или умереть» — так другой поэт, Оден, когда-то закончил последнюю строфу того, что стало одним из самых известных в мире стихотворений, «1 сентября 1939 года». Но затем автор этого стихотворения начал презирать его и прежде, чем разрешить перепечатать стихотворение в антологии, он настоял на том, чтобы переписать его: «Мы должны любить друг друга и умереть». А еще позже, все еще мучимый совестью, он, несмотря на внесенное исправление, вообще отказался от этого стихотворения, поскольку оно, по его мнению, было безнадежно испорчено.
Я думаю об этой истории про Одена.
Я думаю о том, что было время, когда мы с тобой считали, что писать книги — это самое лучшее, что мы можем сделать с нашей жизнью. (Самое лучшее призвание в мире.)
Я думаю о том, как ты начал говорить студентам, что если они могут посвятить свою жизнь чему-то другому, кроме писательства, они должны это сделать. Примерно в это же время в прошлом году я проводила уборку в стенных шкафах. Я достала с верхней полки несколько коробок, полных фотографий, вырезок из газет и прочих бумаг и нашла среди них твои письма. Я и забыла, как их много, сколько писем ты мне написал до того, как появилась электронная почта.
Похоже, я часто искала твоего совета.
Ты хочешь знать, о чем тебе следует писать. Ты боишься, что то, что ты напишешь, будет банально, что это будет всего лишь перепевом того, что уже писали другие. Но помни, в тебе заключена, по крайней мере, одна книга, которую написать можешь только ты одна. Так что мой тебе совет: копни поглубже и найди ее.
Он тоже оставлял после себя вереницы плачущих женщин. Но из двух типов бабников он совершенно явно принаддежал к тому, который любит женщин. Я могу говорить только с женщинами, писал Рильке. Он мог понять только женщин и общаться только с ними (если только это общение не затягивалось слишком надолго). И лишь немногие мужчины были способны найти стольких женщин, готовых их любить, защищать и прощать.
И опять я натыкаюсь на его знаменитое определение любви:
«Два одиночества, которые охраняют друг друга, граничат друг с другом и скорбят друг о друге».
«Что это вообще может означать? — пишет в своей курсовой работе одна из студенток. — Это просто слова. Они не имеют никакого отношения к реальной жизни, в которой действительно случается любовь».
Этот раздраженный враждебный тон, который так часто встречается в студенческих работах.
В реальной жизни Рильке не сумел быть мужем своей жены, которую он бросил примерно через год после их свадьбы. Не сумел стать отцом для своей дочери. Он, находивший такую живость красок и такое огромное значение в том опыте, который дает нам детство, и написавший столько прекрасных слов о детях, не заботился о собственном ребенке. Что не помешало ей посвятить свою жизнь его творчеству и памяти. Когда ей был семьдесят один год, она покончила с собой.
Рильке, который любил собак, пристально вглядывался в них, и у него с ними случалось глубочайшее единение. Однажды в молящем взгляде некрасивой находящейся на сносях бездомной собаки, которую он встретил рядом с кафе в Испании, он нашел «все, что проникает за границы одинокой души и уходит бог знает куда — в грядущее или в то, что не поддается пониманию». Он скормил ей кусочек сахара из своего кофе, что, как он написал позже, было сродни совместному служению мессы.
Рильке, в творчестве которого то и дело упоминался Аполлон.
Книга писем Рильке коротка, ее можно прочесть за два часа. Но скоро Аполлон засыпает, как ребенок, которому мать читала перед сном, ожидая, когда он заснет, чтобы на цыпочках уйти прочь. Но я не могу уйти на цыпочках. Зажатые его немалым весом, ступни онемели. Я шевелю ими, и он просыпается. Не вставая, он тянется к моей руке, в которой все еще зажата маленькая книжка, и лижет ее.
Теперь встаем мы оба и идем на кухню. Я насыпаю ему собачьего корма — уже подошло время кормления — и пока он ест, я готовлюсь вывести его на прогулку.
Я могла бы не обратить внимания на значение этого эпизода, подведя его под категорию моих антропоморфных фантазий, но уже на следующий день случается вот что: я сижу на диване, держа на коленях ноутбук, и тут ко мне подходит Аполлон и начинает обнюхивать книги, лежащие на журнальном столике. Его огромная пасть раскрывается и закрывается, схватив книгу Кнаусгора в бумажной обложке, которую я купила, что бы заменить ею тот экземпляр, который он изгрыз. О боже, неужели опять? Но прежде чем я успеваю отнять у него книгу, он осторожно кладет ее рядом со мной.
Я, разумеется, слышала о терапевтических собаках. О собаках, которых специально обучают для работы в больницах, домах престарелых, зонах бедствия и тому подобное и предназначение которых заключается в том, чтобы нести людям утешение и ободрение в надежде облегчить их страдания. Я знаю, что таких собак используют уже давно и что в наши дни они часто помогают детям с эмоциональными проблемами или затруднениями в учебе. Чтобы улучшить их речевые навыки и повысить уровень их грамотности, детей в школах и библиотеках просят читать вслух собакам. Сообщалось, что это дает великолепные результаты: дети, читавшие собакам, делали гораздо большие успехи, чем дети, читавшие людям. Сообщалось также, что многие собаки-слушатели явно получали удовольствие от такого чтения, выказывая признаки пристального внимания и любопытства. Однако исследования, о которых я читала, умалчивают о той пользе, которую чтение вслух, осуществляемое людьми, приносит самим собакам.
Мне приходит в голову, что кто-то когда-то читал Аполлону вслух. Правда, я не думаю, что он представляет собой обученного и получившего соответствующее свидетельство терапевтического пса. (Разве такое ценное животное оказалось бы выброшенным на улицу?) Но я уверена, что кто-то читал ему вслух — а если и не ему самому, то, по крайней мере, в его присутствии — и для него это счастливое воспоминание. Может быть, дело просто в том, что ему читал вслух кто-то, кого он любил. (Может быть, это был ты? — «Насколько я знаю, нет, — говорит твоя третья жена. — Во всяком случае, не в моем присутствии».) А может быть, хотя Аполлон и не являлся профессиональной терапевтической собакой, он должен был слушать, пока этот человек читал, и за это его хвалили и вознаграждали? В пособиях по дрессировке говорится, что у многих собак в натуре заложено выполнять какую-то работу («когда им дают какое-то задание, собаки, проявляющие признаки скуки или подавленности, часто оживляются и воодушевляются»), однако люди почти никогда не дают им достаточно того, чем они могли бы себя занять — или же вообще не поручают им никаких дел.
