Возможно, если бы он был щенком, — сказала она.
— И я не понимаю, как он мог ожидать, что ты возьмешь его к себе, если это будет означать, что тебе придется съехать с насиженного места.
— Уверена, что либо я никогда не говорила ему, что мне нельзя иметь собаку, либо он об этом забыл.
— Но подумать только, он сам тебя об этом не просил, даже не поднимал этот вопрос, как будто твое мнение вообще не имело для него значения. Я представить себе не могу, о чем он только думал.
А я могу. Потому что я представляла себе это много раз: как ты, думая над ответами на все остальные вопросы, которые наверняка приходили тебе в голову, подумал и о том, что станется с твоим псом.
Я слышала о еще одной самоубийце, одним из последних поступков которой было отвести свою собаку в приют. Прощание, о котором невыносимо даже думать.
Правда, ты нигде об этом не написал: как и большинство самоубийц, ты не написал вообще ничего. И не внес никаких изменений в завещание, которое составил несколько лет назад. Но ты объявил свою волю жене.
Она живет одна, у нее нет ни партнера, ни детей, ни домашних питомцев, она в основном работает дома и любит животных — вот, что он сказал.
Может быть, в какой-то момент ты думал, что надо обсудить это со мной, может быть, ты даже намеревался это сделать. Но ведь, как мне говорили, самоубийцы часто выбирают момент для ухода из жизни наугад, думая: сейчас или никогда, когда им кажется, что, даже просто помедлив, чтобы черкнуть пару прощальных строк, они могут струсить. (Тот, кто колеблется, еще может передумать.)
Может быть, ты боялся, что если бы у нас с тобой все-таки состоялся этот разговор — разговор о том, что станется с твоим псом в случае твоей смерти, — я могла бы догадаться или, по крайней мере, заподозрить, что ты задумал совершить.
Когда я рассказываю твоей первой жене, сколько лет Аполлону, что это уже пожилой пес, принадлежащий к такой породе, что ему осталось жить недолго — по словам ветеринара, года два, она говорит:
— Тогда то, что он сделал, кажется мне хуже. Я бы еще поняла, если бы этот пес был щенком. Но что ты будешь делать с таким старым и крупным псом? Как ты будешь заботиться о нем, если он станет немощным?
Эта мысль со всеми тяжелыми последствиями, которые неизбежно из нее вытекают, конечно же, уже приходила мне в голову.
— Не знаю, что и сказать. У меня такое чувство, будто во всей этой ситуации есть некий элемент безумия.
В самом деле. С тех пор, как я узнала о твоей смерти, я так часто чувствовала себя как человек, одной ногой стоящий в безумии. Поначалу я иногда оказывалась в каком-то месте, совершенно не помня, как я туда попала, и порой за чем-то выходила из дома, но затем начисто забывала, за чем именно. Однажды я отправилась на работу, не взяв с собой конспекта лекций, без которого я не могла вести занятие. Я перепутала свои сроки записи к врачам и в результате пришла не в тот кабинет. Почему мои студенты так уставились на меня? Я что, сказала какую-то несуразицу или повторила то, что уже говорила пять минут назад? Или мне только кажется, что они на меня глазеют?
Получив от секретаря факультета открытку фирмы Холлмарк Кардз
[64] с выражениями сочувствия, топорными, но трогательными, я проплакала целый час.
К тому времени, когда у меня дома поселился Аполлон, такие случаи стали происходить со мной реже. Но всю мою жизнь сейчас окутывает густая дымка нереальности. Временами мне кажется, что я оказалась в какой-то волшебной сказке. Когда люди спрашивают меня, что вы собираетесь делать, когда вас выселят из вашей квартиры, не можете же вы просто сидеть и ничего не предпринимать, надеясь на чудо, я думаю:
— Именно чуда я и жду!
Я чувствую, что оказалась в одной из тех сказок, в которых человек должен пройти испытание, в одном из тех преданий, в которых некто встречает незнакомца — иногда это человек, иногда зверь, — которому нужна помощь. Если человек отказывается помочь, его ждет суровая кара. Если же человек делает добро существу, которое оказалось в беде — а часто под его личиной скрывается некто богатый, могущественный или тот, в чьих жилах течет королевская кровь, — он получает награду, нередко в виде любви этого существа, чья истинная благородная сущность наконец открылась, перестав быть тайной. Мне нравится история про Грету Гарбо, которая посмотрев фильм Жана Кокто
[65] «Красавица и чудовище» до конца, когда злые чары разрушаются и Чудовище предстает в образе принца, которого играет Жан Марэ, крикнула: «Верните мне мое прекрасное чудовище!» Иногда в таких историях фигурирует собака. Как в одной исламской легенде, в которой проститутка приносит воды умирающему от жажды псу и этим своим поступком так угождает Всевышнему, что он прощает все грехи и впускает ее в рай.
— Аполлон не виноват в том, что он не милый маленький щенок. Он не виноват в том, что он такой большой. И пусть это звучит дико, но у меня такое чувство, что если я не оставлю его у себя, случится что-то плохое. Если ему придется сменить обстановку еще раз, у него могут развиться такие психические проблемы, что его придется усыпить. Я не могу этого допустить. Я должна его спасти.
Твоя первая жена теряется:
— О ком мы сейчас говорим?
Может быть, все дело действительно в безумии? Неужели, я верю, что если я буду к нему добра, если я поведу себя самоотверженно и пойду на жертвы, неужели я в самом деле верю, что если я буду любить Аполлона — красивого, стареющего, грустного Аполлона, — то в одно прекрасное утро я проснусь и увижу, что его больше нет, а на его месте — ты, вернувшийся из царства мертвых?
Теперь, после того как Эктор сообщил о том, что я держу собаку, домовладельцу, он чувствует себя виноватым. Каждый раз, встречая меня, он выглядит сконфуженным.
— Простите меня, — говорит он, — но вы же сами понимаете…
— Я понимаю, что вам надо было делать свою работу.
— Он хороший пес…
Его, похоже, трогает то, что Аполлон позволяет ему гладить себя по голове, как будто он в самом деле думает, что пес знает, что он, Эктор, сделал.
— Вам есть куда переехать?
— Пока нет, но что-нибудь наверняка подвернется, — говорю я с беспечностью, которая совершенно искренна: моя жизнь стала настолько нереальной, что я едва пробежала глазами второе уведомление о выселении, присланное из офиса управления зданием, прежде чем выбросить его в мусор.
