— Но как же тогда насчет известного изречения Д. Г. Лоуренса
[61] «Никогда не доверяй рассказчику, доверяй рассказу» и его слов о том, что задача критика состоит в том, чтобы спасти произведение от его автора?
— Знаете ли, под «критиком» Лоуренс не имел в виду самозваного критика. Хотелось бы мне почитать отзыв обыкновенного читателя, который спас бы книгу от ее автора.
Позвольте мне сыграть здесь роль адвоката дьявола. Представим, что я пригласил кого-то на ужин и приготовил для него изумительную тушеную говядину, а он съедает ее и говорит: «Надо же, это самая вкусная тушеная баранина, которую я когда-либо ел!»
— Ну, и что с того? Разве важно не то, что ваш гость съел блюдо с удовольствием?
— О, мы с вами говорили об ужине? Что ж, позвольте мне сказать вот что: когда я пишу слово «говядина», а кто-то вместо этого читает «баранина», я отношусь к этому серьезно. — Проблема, черт возьми, состоит в том, что люди говорят о книге так, словно это просто какая-то вещь, что-то вроде кушанья или изделия, такого, как электронный гаджет или пара обуви, изделия, которое создается, чтобы потребитель был доволен. Даже мои студенты, сказал ты, те, кто желает стать писателями, похоже, оценивают книгу не с точки зрения того, насколько автору удалось воплотить в ней свой первоначальный замысел, а только с точки зрения того, нравится она им или нет. И как следствие, ты получаешь от студентов работы, в которых говорится, например: «Я терпеть не могу Джойса
[62], у него слишком много понтов или «Не понимаю, почему я должен читать о проблемах белых людей». Ты получаешь отзывы от читателей, полные возмущения, из которых следует, что если книга не подтверждает правильности выводов, к которым уже пришел для себя сам читатель, правильности того, с чем он солидаризируется, то автору вообще не стоило ее писать. Уморительные истории, которые многим нравятся и которые они с удовольствием пересказывают: например, о члене клуба книголюбов, который сказал: «Когда я читаю роман, мне хочется, чтобы в нем кто-то умер», или жалоба на то, что в дневнике Анны Франк
[63] ничего не происходит, а потом повествование просто обрывается, не вызывают у тебя веселого смеха. О, да, ты понимал, что множество людей, включая писателей, обвинят тебя в манерности. Иные сказали бы, что для творца самым убедительным свидетельством неудачности его произведения является то, что его понимают все и каждый. Но правда состоит в том, что ты пришел в такое уныние, обнаружив, сколь повсеместной стала привычка читать невнимательно, что случилось то, что, как ты всегда считал, не случится никогда — тебе стало все равно, будут тебя читать или нет. И хотя ты знал, что твой издатель плюнет тебе в глаза, если ты скажешь это вслух, ты был склонен согласиться с тем человеком, кто бы это ни был, который сказал, что ни одна по-настоящему хорошая книга не найдет более трех тысяч читателей.
— О боже, — говорит твоя первая жена.
В конце этого интервью ты затронул тему наставничества и преподавания и резко обрушился на новые университетские правила, ставящие под запрет романтические связи между преподавателями, с одной стороны, и студентами и студентками, с другой.
— Какая чушь, — сказал ты, — эта идея о том, чтобы сделать университет безопасным местом. Только подумайте обо всех тех прекрасных вещах, которые бы никогда не произошли — обо всех тех вещах, которые никогда не были бы созданы или открыты и даже не пришли бы никому в голову, — если бы главным приоритетом в жизни было создать у всех людей до единого чувство безопасности. Кто бы захотел жить в таком мире?
— О боже, боже.
Единственной частью этого интервью, которой я не слышала раньше, было то, что ты наговорил о самоубийствах.
До этого я немного выпил. Я попросил прислать мне текст интервью до того, как он будет опубликован, и мне сказали, да, само собой, но этот гад-журналюга так мне его и не прислал.
Я выдаю твоей первой жене о студентках твоей группы, которые не хотели, чтобы ты, обращаясь к ним, говорил «дорогая». Но я не говорю ей еще об одной вещи, которая тоже совсем было вылетела у меня из головы и вспомнилась только сейчас: в тот день, когда ты давал это интервью, ты был расстроен и впоследствии рассказал мне почему. Ты подозревал, что твой литературный агент передал твою последнюю книгу издательству, так и не прочитав ее.
Я рад, что этот журнал закрывается. Это был дерьмовый журнал.
— Я скажу тебе, почему я какое-то время просыпалась по ночам и не могла спать, — признается твоя первая жена. — Я читала, что среди тех людей, которые пытались покончить с собой, но выжили, почти все заверяют, что жалеют о том, что пытались это сделать. Как те, кто прыгал с высоты, но не разбился и потом говорил, что, оказавшись в воздухе, они сразу же поняли, что совершили ошибку и на самом деле не хотят умирать.
Я тоже это слышала, но мне вспоминаются также другие истории из другого времени, истории о том, как следователи, расследовавшие случаи насильственной или скоропостижной смерти, выяснили, изучая трупы тех, кто утопился, кажется, речь шла о тех, кто утопился в Сене: оказалось, что те, кто хотел умереть из-за любви, пытались выплыть обратно на берег. А те, кто желал смерти из-за финансового краха, сразу же камнем шли ко дну.
Старение. Мы знали, что пережить это тяжелее всего, а для тебя это было еще тяжелее, чем для других. Мужчина, который когда-то мог покорить любую женщину, которую бы он захотел. Который был окружен исступленными поклонницами, ловившими каждое его слово и верящими, что он может получить Нобелевскую премию.
Даже если это была просто группа глупых, потерявших голову девиц вроде нас. Мы с твоей первой женой уже начали привлекать внимание. Две женщины, наклонившиеся над первыми блюдами, держа друг друга за руки и вытирая глаза салфетками.
Позднее, впервые увидев Аполлона по Скайпу, она говорит:
— Ничего себе! Не могу поверить, что на твою голову навязали такое чудовище. Неудивительно, что никто не хочет брать его к себе.
Я вздрагиваю. Мне тяжело слышать, что кто-то считает, что Аполлон никому не нужен. Я вспоминаю, как твоя третья жена отвергла мое предположение, что, наверное, есть много людей, которые захотели бы взять к себе такого красивого пса.
