Я помню, что тогда находиться рядом с вами двоими было все равно, что сидеть возле печки. И еще помню, что когда ваш брак начал распадаться, я подумала, что из-за этого кто-то из вас в конце концов умрет. До этого ты сам как-то сказал мне, что порой тебе кажется, что ты делаешь что-то запретное, даже преступное. А она, воспитанная в католической семье, была убеждена, что такая любовь, похожая на идолопоклонство, наверняка грех. И в конце концов именно это и довело твою вторую жену до отчаяния: не твои бесконечные измены, а уверенность в том, что великая любовь бывает только раз в жизни, что твои чувства к ней не могут сравниться с тем, что ты чувствовал к своей первой жене, которой, как она всегда боялась, все еще принадлежит твое сердце.
— Если бы мы только не влюбились друг в друга, — она повторяла это раз за разом. — Я только что думала об этом, сидя в такси по дороге сюда. Помнишь, как мы все его боготворили? Как мы все были исступленными поклонницами его таланта? Как нас тогда называли?
— Литературной семьей Мэнсона
[59].
— О господи, да. Брр! Как я могла забыть.
Помнишь, как мы благоговейно внимали каждому твоему слову, как бежали и покупали каждую книгу и каждый альбом, о которых ты нам говорил?
Помнишь, как все, что мы писали, было только жалким подражанием тому, что писал ты?
Помнишь, как ты заставил нас поверить, что когда-нибудь тебе присудят Нобелевскую премию?
Теперь он стал просто еще одним мертвым белым мужчиной.
— Он хорошо писал, — говорю я. — Лучше и успешнее, чем большинство других писателей.
— Но я слышала, что последние года два он почти ничего не писал.
— Это верно.
— Неужели он казался настолько подавленным? Он что-нибудь об этом говорил? Я спрашиваю не из праздного любопытства, это действительно не давало мне спать по ночам. И почему он бросил преподавать?
Я повторяю ей все твои жалобы, которые не слишком-то отличались от того, что мы каждый день слышим от других преподавателей: теперь даже выпускники лучших университетов не могут отличить хорошее предложение от плохого, никому в современных издательствах больше нет дела до того, как написана та или иная книга, книги умирают, литература умирает, а престиж писателя упал так низко, что остается только диву даваться, почему в наши дни все вплоть до бабушек тщатся что-то написать, считая, что это непременно принесет им славу.
Я рассказываю ей, как ты потерял веру в предназначение художественной литературы — ведь теперь никакой роман, как блистательно он ни был бы написан, каких бы ни содержал идей, уже не оказывает на общество сколько-нибудь значительного воздействия, и теперь уже невозможно даже представить себе чего-либо похожего на то, что заставило Авраама Линкольна сказать Гарриет Бичер-Стоу
[60], когда они встретились в 1862 году:
— Так это вы — та маленькая женщина, которая начала такую большую войну?
Если Авраам Линкольн действительно это сказал.
И тут я вспоминаю о твоем интервью.
Как странно, что я вообще могла про него забыть, даже на время. Ты дал это интервью, которое, вероятно, стало для тебя последним, для первого номера нового литературного журнала, основанного на Среднем западе.
В этом интервью ты предрек, что среди писателей скоро начнется волна самоубийств.
— И когда же, по вашему мнению, это произойдет?
— Скоро.
Я помню, что была удивлена, когда ты ничего не сказал мне об этом интервью, которое я, вероятно, так бы и не прочла, если бы мне его не отправил на почту еще один мой друг.
Я не стал говорить тебе о нем, потому что был смущен. Позднее я понял, каким оно может показаться мелодраматическим и полным жалости к себе. Перед тем, как дать его, я немного выпил.
Я помню, что интервьюер задал тебе обычный в таких случаях вопрос о твоей аудитории, о том, представляешь ли ты себе какого-то конкретного читателя, когда пишешь очередную книгу. Тогда ты пустился в рассуждения об отношениях между писателем и читателем и о том, как эти отношения изменились. Когда ты был молодым писателем, кто-то сказал тебе:
— Никогда не исходи из предположения, что твой читатель менее умен, чем ты сам.
И ты отнесся к этому совету очень серьезно. Ты писал для читателя, который был так же умен, как и ты, иногда даже умнее! Для того, кто был интеллектуально любознателен, кто имел привычку к чтению и любил книги так же сильно, как и ты. Для того, кто любил художественную литературу. А затем, с приходом Интернета у тебя появилась возможность читать отзывы реальных людей, среди которых ты с радостью находил тех, кто в большей или меньшей степени был похож на идеального читателя, которого ты себе представлял. Но были и другие — и таких было не один и не два, а весьма немало, — кто неверно, а в некоторых случаях даже совершенно превратно понял или истолковал то, что ты написал. Это оказывалось достаточно тяжело и в том случае, если такому читателю твоя книга действительно не понравилась, но так бывало отнюдь не всегда. Как и других писателей, тебя теперь регулярно поносили или хвалили за то, что вообще никогда не приходило тебе в голову, когда ты работал над тем или другим из своих произведений, за мысли, которых ты никогда не выражал и никогда бы не выразил, за то, что было прямо противоположно тому, во что ты действительно верил.
И это, сказал ты, привело тебя в замешательство. Потому что хотя ты и знал, что должен радоваться всякий раз, когда кто-то покупает твою книгу, благодарить судьбу за каждого читателя, который выбрал именно ее среди миллионов других, тебя, честно говоря, совсем не вдохновляет мысль о том, что какой-то читатель все в ней понял не так, как ты хотел, и ты предпочел бы, чтобы этот читатель вообще прочел не твое произведение, а произведение кого-нибудь еще.
— Но разве так было не всегда?
— Да, конечно, но в прошлом писатель мог об этом и не подозревать, это не было для него насущной проблемой.
