Такая история отнюдь не нова, и едва ли это можно назвать концом света. Но попробуйте сказать это О. П., которая уже два года как не может писать вообще.
Она думала, что преподавание могло бы ей помочь или что, занимаясь им, она хотя бы сможет делать что-то полезное. Будучи студенткой, она, хотя и была по натуре интровертом, излучала уверенность в своих силах. Но как преподаватель она не справляется. Она примерно такого же возраста, как и ее студенты, и даже моложе некоторых из них. Она полностью осознает, как бросается в глаза ее неопытность и как недостает ей умения утвердить свой авторитет. Голос у нее высокий, тонкий, имеющий от природы тенденцию дрожать, и, волнуясь, она склонна краснеть.
Она горько обижена на студенток, которые, она это чувствует, хотят ей навредить и которые постоянно дают ей понять, что она для них никто, как это часто делают женщины по отношению к другим женщинам, особенно если эти особы амбициозны и стремятся вырваться на самый верх. Среди студентов мужского пола трое уже попытались ее склеить. Притом одному из них так хорошо удается раздевать ее глазами, что она ловит себя на мысли, что в аудитории невольно прикрывает руками грудь. А что еще хуже, ее тянет к нему неудержимо.
Иногда перед занятиями у нее бывают панические атаки. Поэтому она и занимается медитацией, прибавляя к ней иногда успокоительное. О. П. терзает страх, она боится не только того, что никогда больше не сможет писать, но также и того, что вся ее жизнь — это одна сплошная ложь. Все, чего она достигла, было результатом какой-то ошибки. Почему кто-то захотел издать то, что она написала — почему кто-то посчитал, что она способна преподавать — все это совершенно непонятно! Что касается этого ее второго романа, то сколько раз издательство ни отодвигало бы срок сдачи рукописи, она знает — ей никогда его не написать. О. П. живет в страхе, что ее разоблачат, что все поймут, что она не просто неудачница, а самая настоящая самозванка. — И, пожалуйста, все, перестаньте называть меня О. П.! — И совершенно бесполезно напоминать ей, что точно такие же сомнения мучили и других писателей во все времена, и особенно некоторых из самых великих. Бесполезно цитировать Кафку, который, характеризуя свой великий роман «Превращение», написал: «Он несовершенен почти до самой своей основы».
Другая преподавательница, у которой занятия проходят в те же дни, что и у О. П., говорит, что иногда слышит, как она плачет за закрытой дверью, однажды она плакала из-за того, что ей никак не удавалось написать простой двухстраничный отзыв на студенческую работу.
В тот день, когда я присутствую на занятии в ее группе в качестве наблюдателя от руководства факультета, я вижу, как студент, к которому, как она мне призналась, ее влечет, неотрывно смотрит на нее одновременно с нежностью и вожделением. Хотя я и уверена, что это так, я не упоминаю в своем отчете, что она завела роман с этим студентом. Если мне повезет, она мне в этом не признается и не попросит у меня совета.
Я представляю себе, как это когда-нибудь случится: я в это время буду в магазине, продающем косметику, или в каком-нибудь салоне, или в ванной какого-то дома, куда буду приглашена. И почувствую легкий запах мимозы или флердоранжа, но не вспомню тех ароматических свечей, которые О. П. жгла в нашем с ней кабинете, и потому моя реакция озадачит: меня проберет тревожная дрожь, словно я только что узнала телепатическим путем, что кто-то, кого я знаю, попал в беду.
Напротив кабинета, который я делю с О. П., находится кабинет нынешнего Выдающегося приглашенного писателя, но он туда никогда не заходит. Он не ведет консультаций и дал указание секретарю нашей программы переправлять его почту к нему домой, вместо того чтобы использовать его почтовый ящик в колледже. Когда он приходит на очередное занятие, он идет прямо в аудиторию, где сидит группа. Его коллеги встречаются с ним редко, а когда это происходит, он просто смотрит сквозь того, кого встретил, как будто этого человека здесь и нет. Перед началом семестра он дал указание ректору сообщить преподавателям, что он не пишет кратких отзывов, помещаемых на обложках книг. А студентам он на первом же занятии заявил:
— Я не сочиняю рекомендательных писем. Даже не просите.
Услышав об этом, ты был возмущен:
— Надо было сказать это ему, когда он попросил меня написать ему рекомендательное письмо в издательство музея Гуггенхайма.
Вскоре после начала семестра он устраивает публичное чтение своей новой книги в книжном магазине-кафе компании «Барнес энд Ноубл»
[58]. Публики собралось немного, но это его не смущает: он продолжает читать более получаса.
Затем приходит время отвечать на вопросы, и когда кто-то спрашивает, почему его книга, форма которой весьма далека от традиционной, называется романом, он отвечает:
— Это роман, потому что так говорю я.
Во время подписывания экземпляров его книги какая-то женщина заявляет, что он должен как можно скорее написать еще одну книгу.
— Потому что знаете, — с серьезным видом произносит она, — здесь же ничего нет.
Это в книжном-то магазине компании «Барнес энд Ноубл».
Сообщения в новостях: тридцать два миллиона взрослых американцев не умеют читать. С 1992 года число потенциальных читателей поэзии сократилось на две трети. Женщина, «с трудом выкраивающая деньги на квартирную плату» и беспокоящаяся о том, как ей выжить в Нью-Йорке, решила попробовать написать роман («и он идет у нее хорошо»).
Часть 7
Твоя первая жена живет за границей. Она прилетела в Нью-Йорк на устроенную после твоей смерти церемонию поминовения, и однажды вечером до того, как она улетела домой, мы с ней поужинали в ресторане.
— Я знаю, на тебя его смерть подействовала тяжелее, — доброжелательно говорит она. — Мы с ним были женаты, но это произошло так давно. А после того, как наш брак распался, больше ничего не было. Ни дружбы, ни контактов, ничего. Так и должно быть. И я буду с тобой честной: сначала я думала, что даже не явлюсь на церемонию поминовения. Но потом я подумала: так я примирюсь с тем, что было, и отпущу прошлое. Что бы это ни значило.
— Когда человек кончает жизнь самоубийством, — сказал кто-то на церемонии поминовения, — примириться с этим нельзя.
— Но ты — другое дело, — продолжала она. — Вы были такими близкими друзьями, и ваша дружба длилась так долго. Как я этому завидовала. Я думала: если бы мы с ним не влюбились друг в друга, тогда у нас могла бы быть такая дружба!
Но мы ничего не могли с собой поделать. Наша любовь была так сильна, как будто ее нам кто-то наколдовал. Это оказалась одна из тех великих страстей, испытать которые дано лишь немногим, в то время как удел всех остальных — только слушать рассказы или грезить о чем-то подобном.
Даже сейчас это кажется мне любовью-легендой — такой же прекрасной, ужасной и обреченной.
