Можно подумать, будто Аполлон и так этого не знает. Уже несколько раз, когда мы с ним гуляли, он решал, что уже достаточно погулял. В таких случаях он останавливается и садится или ложится на землю, и, что бы я ни делала, я не могу заставить его встать опять. Но при этом я меньше сержусь на него, чем на людей, которые останавливаются рядом с нами, чтобы поглазеть и иногда посмеяться. Как-то раз какой-то мужчина, видимо, желая мне помочь, остановился чуть поодаль и, хлопая себя по ноге, свистнул. В ответ раздался рык, похожий на раскаты грома, такой, какого я раньше никогда не слышала и настолько грозный, что и этот мужчина и несколько человек, находившихся поблизости, быстро перешли на другую сторону улицы.
«Тот, кто занимался его дрессировкой, — говорит ветеринар, — внушил ему, что люди — это вожаки, и нельзя делать ничего, что бы побудило его думать иначе. Вам совершенно ни к чему, чтобы он вбил себе в голову, что вожак — это он. Когда он прислоняется к вам, как часто делают доги, стойте твердо, не давайте ему валить вас на землю. Заставьте его лечь на спину, потрите ему грудку. И ради бога, ложитесь на кровать, а его заставьте вернуться на пол. Любого пса нужно учить, заставляя сидеть и лежать».
Выражение моего лица, когда я слышу эти слова, явно его раздражает.
— Он хороший пес, — повторяет он, на этот раз уже громко. — Смотрите, не превратите его в пса плохого. Плохой пес может легко превратиться в опасного пса.
К тому времени, когда он заканчивает осматривать Аполлона и читать мораль, Ворчливый Ветеринар нравится мне уже больше. Но мне куда меньше нравится его прощальная фраза: «Запомните, вам совершенно ни к чему, чтобы он начал думать, что вы его сука».
Теперь, когда у меня есть Аполлон, я часто думаю о Боу, помеси дога и немецкой овчарки, принадлежавшем парню, с которым я жила, когда мне было немного за двадцать. Хотя когда я с ним познакомилась, он был еще щенком, он вырос, став почти таким же высоким, как дог и унаследовав многие черты дога, но у него осталась нервная система и агрессивность овчарки. Крупный, некастрированный и очень властный, он каждый раз выходил на улицу так, словно искал драки (и, к сожалению, нередко ее находил). Наша квартира находилась в небезопасном районе, но, когда дома был Боу, мы даже не всегда давали себе труд запереть дверь. Я всегда брала его с собой, когда ходила в гости к подруге, жившей в двух милях от нашей квартиры, засиживалась у нее до часа или двух часов ночи и затем возвращалась пешком домой по темным безлюдным улицам. Боу понимал, какая мне грозит опасность, это было видно по тому, как он напряжен, по его сверхбдительности; он был, как мохнатый солдат; он был взведен, как курок опасной винтовки. Он не раз наводил смертельный ужас на какого-нибудь малого, околачивающегося на углу или в дверном проеме. (Должна сказать, что лишь немногие из тех, кого я знала и кто жил в той части города, ни разу не становились жертвами уличного ограбления, проникновения в квартиру домушников или чего-нибудь еще хуже.) И мне приятно щекотали нервы раскатистый лай и рычание Боу, то, как он грозно вставал между мною и тем, что он расценивал как угрозу (включая любого незнакомого мужчину, который имел неосторожность хотя бы посмотреть на меня) и уверенность, что он будет защищать хозяйку — причем, если понадобится, даже ценой своей жизни. В частности, благодаря этому я и любила этого пса.
К тому же в те годы мне нравилось, что мы с ним привлекаем к себе внимание.
Но сейчас все по-другому. Город стал спокойнее, улицы теперь безопасны, к тому же я все равно больше не гуляю по ним ночами. В час или два часа ночи я всегда сплю. Мне уже не нужна защита. Не нужно, чтобы меня охранял агрессивный пес. Я не хочу, чтобы Аполлон чувствовал, что ему надо на кого-то залаять или зарычать. Я не хочу, чтобы он беспокоился. Не хочу, чтобы его снедала тревога. Я хочу, чтобы он чувствовал, что мы с ним оба находимся в полной безопасности, куда бы мы ни пошли. Я не хочу, чтобы он был моим телохранителем. Я хочу, чтобы он расслабился. Я хочу, чтобы он стал мистером Счастливым Псом.
— Он скучал по вам, — говорит женщина, живущая в квартире, находящейся над моей. Возвращаясь домой с занятий, я встречаюсь с ней возле лифта. Ее слова означают, что Аполлон опять начал выть.
Он должен забыть тебя. Он должен забыть тебя и влюбиться в меня. Вот что должно произойти.
Часть 5
— Вы читали о тибетских мастифах?
Я читала статью в «Таймс» и говорю, что да, читала, но желание моей соседки высказаться слишком велико, и она все равно пересказывает мне эту историю. Всего несколько лет назад тибетский мастиф считался в Китае символом престижа, предметом роскоши, средняя цена которого составляла 200 000 долларов, а некоторых щенков, по слухам, продавали и более, чем за миллион. По мере того, как это помешательство нарастало, алчные заводчики разводили этих собак все в больших и больших масштабах. Потом всеобщее увлечение этой породой угасло. И спрос на тибетских мастифов, ставших слишком дешевыми, едящих слишком много корма, огромных и иногда трудноуправляемых, резко упал. Их стали массово выбрасывать на улицы. Их набивали в кузовы грузовиков, где они ужасно мучились и часто умирали. И везли на скотобойни.
Поистине эта история была не из тех, которые мне бы хотелось выслушивать дважды.
Я часто встречаюсь с этой женщиной, когда она выгуливает своих двух собак, ласковых дворняжек, мать и дочь. От пересказа журнальной статьи она тут же переходит к любимой обличительной речи — которую она уже произносила передо мной и раньше — о пагубных последствиях разведения породистых собак. По ее словам, с природой согласуются только дворняги, и только они и должны существовать. Но что мы имеем вместо них? Глупых колли, нервных овчарок, кровожадных ротвейлеров, глухих далматинцев и лабрадоров, таких безмятежных, что можно в них стрелять, а они даже не почувствуют, что им грозит опасность. Мохнатые овощи, калеки, дебилы, социопаты, собаки со слишком тонкими костями или слишком жирной плотью. Вот, что получается, когда собак разводят с целью придания им таких черт, которые хотят видеть в них люди. Это нужно считать настоящим преступлением. (Я решила, что эта женщина сошла с ума, когда она рассказала мне о пойнтерах, которые застывают в охотничьих стойках над добычей и уже не могут сами изменить своих поз, но оказалось, что рассказы о столь нелепом поведении этих охотничьих собак — чистая правда.)
— Я содрогаюсь при мысли о том, как будут обстоять дела через пятьдесят или сто лет, — говорит женщина, и вид у нее при этом неописуемо мрачный. — Но к тому времени, — добавляет она, — будет уничтожена уже вся земля. — И, видимо, успокоенная этой мыслью, она уходит, уводя с собой своих дворняг.
Я продолжаю думать о тибетских мастифах. Кроме огромных размеров и грив, делающих их похожими на львов, они известны своей беззаветной преданностью хозяевам и стремлением всегда их защищать. Так что же чувствует пес, выведенный специально для того, чтобы обладать такими чертами натуры, когда хозяин позволяет загнать его в грузовик, который повезет его на скотобойню? Понимает ли такой пес, что это предательство? Полагаю, что, скорее всего, нет. Мне кажется главное, о чем думает такой мастиф по дороге на бойню, это: «Кто же будет теперь защищать Хозяина?»
