Интересно, сколько психоаналитиков сделали для своих пациентов столько же, сколько Вирджиния Вулф сделала для себя?
— Можно сколько угодно развенчивать идеи Фрейда, — сказал как-то ты. — Но нельзя отрицать, что он был великим писателем.
— Да был ли Фрейд реальным человеком, существовал ли он на самом деле? — как-то задал вопрос один студент.
И, разумеется, термин «писательский ступор» придумал не кто иной, как еще один психоаналитик. Эдмунд Берглер был, как и Фрейд, австрийским евреем. Согласно Википедии, он полагал, что первопричиной всех неврозов является мазохизм и что единственное явление, которое еще хуже жестокости человека по отношению к другому человеку, это жестокость человека по отношению к самому себе.
(Но писательнице достается двойная доза мазохизма, сказала Эдна О’Брайен
[40]: мазохизм, свойственный женщине, и мазохизм, свойственный человеку искусства.)
Я получила приглашение вести занятия по обучению писательскому мастерству в лечебном центре для жертв торговли людьми. Женщина, которая предложила эту работу, была мне знакома: когда-то в колледже мы с ней были подругами. В то время она тоже хотела стать писательницей, но вместо этого стала психологом. Все последние десять лет она проработала в этом лечебном центре, который был связан с крупной психиатрической лечебницей, до которой из Манхэттена можно было быстро доехать на автобусе. Женщины, с которыми она работала, хорошо поддавались изотерапии, то есть терапии изобразительным искусством. (Впоследствии мне предстояло увидеть некоторые из сделанных ими рисунков, и я нашла их шокирующими.) Она полагала, что писать для этих женщин было бы еще полезнее, чем рисовать, поскольку это очень помогало другим психологически травмированным пациентам, в частности, ветеранам войн, у которых был посттравматический синдром.
Я хотела поработать в этом центре. Хотела послужить обществу, оказать услугу старой подруге и еще потому, что я писатель.
Я сразу подумала о молодой женщине с причудливыми пирсингом и татуировками, с которой познакомилась несколько месяцев назад на писательских групповых занятиях, которые я вела во время летней конференции. Эти занятия были посвящены художественной литературе, хотя то, что писала она, было ближе к мемуарам — назовите это автобиографическим произведением, или реалити-прозой, или как угодно еще, — это была рассказанная от первого лица история Ларетты, девушки, ставшей жертвой торговли женщинами.
То, что она писала, было хорошо по трем основным причинам: там не было сентиментальности, не было жалости к себе и там присутствовало чувство юмора. (Если последнее кажется вам невероятным, то попробуйте вспомнить хоть одну хорошую книгу, в которой, какой бы мрачной ни была ее тема, не было бы чего-нибудь смешного. Как сказал Милан Кундера
[41], мы чувствуем, что можем доверять тому или иному человеку именно потому, что у него есть чувство юмора.) Это была одна из историй жизни, которую пришлось несколько смягчить, чтобы читателю было не так трудно поверить в ее правдивость. (Читатели были бы удивлены, узнай они, как часто писателям приходится проделывать такие вещи.) Эта девушка провела два года в реабилитационном центре, борясь с пристрастием к наркотикам, стыдом и искушением сбежать обратно к сутенеру, имя которого было вытатуировано на ее теле в трех различных местах. Позднее она поступила в окружной двухгодичный колледж, где впервые и записалась на курс писательского мастерства.
Как и многие из тех, с кем я встречалась, она считает, что занятие литературой спасло ей жизнь.
Ты всегда смотрел со скепсисом на писательство как способ работы над собой. Тебе нравилось цитировать Фланнери О’Коннор
[42]: для широкой публики должны писать лишь те, у кого, есть литературный дар.
Но как редко мы встречаем людей, считающих, что то, что они пишут, должно оставаться их личным достоянием. И как часто встречаются такие, кто полагает, что написанное ими дает им право не только на внимание широкой публики, но и на славу.
Ты считал, что люди идут по неверному пути. По твоему мнению, то, к чему они стремятся — самовыражение, общность, контакты, — можно с большей вероятностью найти в других видах деятельности. Например, в хоровом пении или коллективных танцах. Или на посиделках, во время которых женщины совместными усилиями изготавливают стеганые лоскутные одеяла. Именно к таким занятиям люди и обратили бы свои взоры в прошлом, говорил ты. Ведь литературное творчество — это слишком трудное дело! Генри Джеймс
[43] недаром сказал, что любой, кто хочет стать писателем, должен начертать на своем знамени только одно слово — одиночество. А Филип Рот
[44] заметил, что литературный труд — это досада из-за ощущения собственного бессилия и унижение. Он сравнил его с бейсболом — «Две трети своего времени ты терпишь неудачу».
Такова истина, говорил ты. Но в наш век графоманов истина была утрачена. Теперь все пишут точно так же, как испражняются, а при словах «литературный дар» у многих рука тянется к пистолету. Развитие публикации опусов за свой собственный счет стало катастрофой. Стало смертью литературы. Что означало смерть культуры вообще. Гаррисон Киллор
[45] был, по твоему мнению, совершенно прав: когда все становятся писателями, писателем уже не является никто. (Хотя это утверждение относится к тем, которых ты нам советовал остерегаться: звучит хорошо, но если надавить, рассыпается в прах.)
Ничто из вышеперечисленного не ново и кажется таковым только на первый взгляд.
«Написать что-то и добиться, чтобы это опубликовали — это становится все менее и менее необычным. И все спрашивают: «А почему так не могу и я?»
Это написал французский критик Сент-Бёв.
В 1839 году.
Ты не стал отговаривать меня от работы в лечебном центре для жертв торговли людьми. Думаю, сказал ты, это может быть очень тягостно, но это не будет скучно.
