Люда только руками развела, глядя на эту идиллию, – и откуда в нем столько нежности взялось? Ведь это вроде материнская прерогатива – сюсюкать над ребенком да умильные слюни пускать… И вообще, она считала, это лишнее – избыток сюсюканья. Над Иришей и Леночкой она сроду такие телячьи нежности не разводила. А тут… Странно как это все, непонятно…
Потом, позже, не отдавая себе отчета, она сделала попытку отвоевать Таточку у Саши и тоже принялась кружить над ее кроваткой, как орлица над орленком:
– А кто это у нас тут проснулся, а? Солнышко мое, лапушка, Таточка? Агу-агу, Таточка! Агу-агу! Где наш животик, где наши ножки с ручками! Ну же, улыбнись маме, Таточка! Агу-агу!
Таточка лежала в кроватке, нахмурив бровки, внимательно глядела на мать. Будто говорила глазами: ну ты чего тут затеяла со мной хороводы, не надо… Это только папе можно, а тебе – нет… Потом еще и палец в рот засунула, и голову отвернула – не хочу с тобой общаться, и все тут. Перепеленать – можешь, накормить – можешь, а остальное все папино…
А у Люды ком к горлу подкатывал – да как же так-то? Господи, что же это такое творится, непонятное и жестокое? Чтобы с рождения и на родную мать волком смотреть… Да кто же это так распоряжается там, наверху, кто по людям любовь раздает, чтобы все было отцу отдано, а матери – ничего? За что ей такое наказание, чем она его заслужила?
Наплакалась, глаза красные стали. Саша пришел, даже не заметил, даже в лицо ей не глянул. Сразу к Таточкиной кроватке. А та уж навстречу отцу трепещет вся, ручонками-ножонками дрыгает, пузыри пускает, от счастья повизгивает – папочка пришел, родненький! Счастье-то какое! Любовь-любовь!
И первое слово сказала: «Папа». Нет, до «мамы» тоже дело дошло, но позже. Как бы ненароком. Обиняком. Большим одолжением…
Обида росла и росла, будто камень в груди рос. Она даже начала привыкать к этому состоянию, смирилась прочти. Так проще – с камнем. Перестаешь реагировать болезненно на происходящее, воспринимаешь его как должное, и все.
Да, так легче. Только девчонок жалко. Как росли без отца, так и дальше будут расти. Потому что Саша им не отец. Хотя после того разговора он будто очень старался исправить положение – то с Иришей сядет заниматься, то с Леночкой какую беседу затеет… Но все равно видно, что «через не хочу» это делает. А зачем так-то? Лучше уж никак…
Однажды ее опять прорвало – снова Саше все высказала. Это когда он забыл на родительское собрание в школу сходить. Ох, как прорвало…
– Я ведь просила тебя, Саш, по-человечески просила! И утром, когда на работу уходил, напомнила: вечером родительское собрание у Ириши! А ты? Да как ты мог, Саш?
– Прости, Люд… Я просто закрутился на работе, забыл…
– Конечно, ты забыл! Если бы дело твоей доченьки касалось, ты бы на крыльях полетел, правда? А чужой ребенок тебе зачем?
– Люд, не надо… Не говори так…
– А как, Саша? Как? Ты думаешь, мне не больно на все это смотреть, да? Конечно, я понимаю, Таточка – твоя родная дочь… Ты испытываешь к ней нежные отцовские чувства… Но ты не забывай, пожалуйста, что она и моя дочь тоже! Что Ириша с Леночкой ей сестрами приходятся! Что у нас семья, в конце концов! А если ты не хочешь этого признавать, то что ж, давай, я тебя не держу! Вот бог, вот порог! Уходи на все четыре стороны, скатертью дорога!
– Люд, ну что ты, опомнись… Ты же знаешь, что я этого никогда не сделаю… Не смогу просто…
– А! Ну да! Я ж забыла! У тебя же здесь дочь растет, которую ты не сможешь оставить! Ради дочери ты на все готов, даже в постылой семье находиться! Что, скажешь не так, да? Неправильно я говорю, скажешь?
Люда задохнулась, махнула рукой, закашлялась, будто подавилась своей обидой. И расплакалась навзрыд, ушла в спальню, закрыла дверь. Плакала долго, пока не утихла. Слышала, как пришли девчонки с прогулки, как проснулась и захныкала Таточка… А еще заботливый Сашин голос услышала:
– Тихо, девочки, тихо… Пусть мама поспит. Она… Она очень устала сегодня. Я сам вас ужином накормлю… Пойдемте на кухню, только тихо, на цыпочках… Пусть мама спит…
Она снова заплакала, но чувствовала, что на душе стало легче. И еще почему-то глупая мысль пришла в голову: давно надо было его так-то вот припугнуть… Мол, не хочешь нормально жить – вон бог, вон порог… Хотя, если честно, вовсе не собиралась такие слова говорить, сами вырвались. Да о расставании уж точно не думала. Потому что ведь любит она его, все равно любит… И вообще, все будет хорошо со временем, надо на это надеяться… Может, и права была Нинка, когда говорила про Сашу: таких, мол, отцов любящих днем с огнем поискать… И пусть любит на здоровье, что ж… Имеет право, в конце концов.
С тех пор как будто все наладилось, и жизнь покатилась дальше. Но нутром Люда понимала – ничего не наладилось. Не было больше той счастливой ауры, не было больше прежнего Саши, открытого, радостного, всецело принадлежавшего ей и ее дочкам… Но надо было как-то жить. И с этим жить.
Наверное, обида свернулась внутри змейкой и затихла. И Саша при ней перестал так бурно проявлять свою любовь к Таточке. Сквозило в его отношении к дочери что-то нарочитое, будто он для Люды старался пригладить обидную для нее ситуацию. Будто спохватываясь, проговаривал торопливо: а что наша мамочка нам скажет, Таточка… А вот мы сейчас мамочку спросим… Как ты себя вела сегодня, Таточка, мамочку не обижала?
Кого он хотел обмануть этой нарочитостью, интересно? Ее? Девочек? Самого себя?
Но как там ни рассуждай, а в семье установился мир. Пусть хрупкий. Пусть настороженный. Шли годы, росла Таточка, девчонки взрослели и начинали жить своей жизнью… Только успевай события мимо себя пропускать!
Вот Ириша окончила школу, поступила в институт. Вот Таточке исполнилось шесть лет, устроили дома большой семейный праздник. Вот Леночка заняла первое место на городских юниорских соревнованиях по плаванию – молодец! Тренер ее хвалил, говорил, что у нее большое спортивное будущее…
Да, жизнь быстро менялась. Не менялось только отношение Саши к родной доченьке. Такие меж ними установились отношения, будто это он родил ее, а не родная мать. Будто меж ним и дочерью пуповину не перерезали. Люду больше всего злило то обстоятельство, что дочь даже спать не соглашалась без Саши. Вроде он и сидит около нее вечером, и сказку на ночь читает, и ждет до победного конца, когда заснет… А ночью Таточка все равно просыпается, и бежит к ним в спальню, и ныряет в постель… И ладно бы в серединку ложилась, требуя обоюдной родительской ауры, – ведь нет! Все норовит с краю к отцу подлезть… Люда пробовала бороться с этим безобразием, даже силой утаскивала Таточку из спальни, да где там… Только против себя дочь обозлила. Потом махнула рукой: пусть делает что хочет…
Тата вообще относилась к ней очень настороженно, обидно вежливо. Да и то было понятно, откуда взялась эта вежливость… Наверняка Саша уговаривал дочь не обижать мамочку. Вот она и не обижала. Делала послушно то, что Люда просила. Но как только дома появлялся Саша, бросалась к нему на шею, вжималась в него вся, будто защиты просила… От кого защиты-то? От родной матери, что ли? Саша тоже обнимал дочь, смотрел на Люду виноватыми глазами. А что она могла сделать? Только вздохнуть и плечами пожать… И в сотый раз самой себе задать вопрос отчаянный: да кто, кто же это распоряжается там, наверху, так несправедливо? Кто по людям любовь раздает так, чтобы все было отцу отдано, а матери – ничего? Ведь поровну должно быть, поровну… За что ей такое наказание, чем она его заслужила?
