И я ее бью. Не всерьез. Так, легко и бережно тычу. Вроде как щекочу кулаком ее нос.
Пожалуйста, пусть этого будет достаточно, думаю я.
Недостаточно. На секунду у нее на лице отражается полное презрение. Она говорит:
– Относись ко мне серьезно, Райан. Это не «изо всех сил». Ударь меня по-настоящему. Ладно?
Она начинает мыть голову шампунем, и это выгадывает мне немножко времени, но я понимаю, что типа часики тикают, и теперь меня заполняет страх, все тело, я чувствую, как руки слабеют и как сдавливает грудь. Есть грань между дурачеством и реальностью; мне нужно оказаться там, где я еще не причиню ей вреда, но ей будет достаточно, а это опасно узкий участок; высока вероятность просчитаться. Конечно, какая-то часть моего мозга мне говорит: чувак, тебе не обязательно это делать, тебе не нужно идти по этой дорожке. Но другая часть меня думает, как она извинялась, что напугала меня, и как я поклялся, что все с ней в порядке, пусть она и просит такого. Я не хочу брать эти слова назад. Я хочу суметь дать ей то, о чем она меня попросила, правда.
И вот мы в дурацком положении, она все время посматривает на меня, все резче, типа, ну давай, чувак, давай, просто ударь меня по лицу, а вода становится холоднее, и она уже всерьез бесится, но поскольку ей надо притворяться, что она этого не ждет, чтобы все сработало, она все мылит волосы и вздыхает, а я сжимаю кулак и ору на себя: давай, давай, давай…
И даю. Размахиваюсь и бью ее, по-настоящему.
Она падает. На лету издает такое долгое мелодраматическое «уууууф», а когда падает на пол, у нее из носа в слив стекает струйка крови. Маленькая. Но все же.
Я такой:
– Черт! Ты цела?
Меня тут же скручивает. Я думаю: господи, а если она умерла? Представляю, как меня арестуют, как приведут в суд, как мама будет плакать, а меня отправят в тюрьму в кандалах. Думаю: мне придется избавиться от ее тела, потому что мне никто в жизни не поверит, если я расскажу правду.
Я нагибаюсь, чтобы проверить ее пульс. Она открывает глаза, и вот я ее партнер-идиот в школьном спектакле, который забыл слова, она шипит:
– Я нормально, но ты должен ударить меня ногой.
Она опять закрывает глаза, и, знаете, в ту секунду я ненавижу эту девчонку, и она меня, уверен, тоже ненавидит. Я точно знал, что она думала: она искала крутого парня, который пойдет с ней в то темное место, где она заперта, а вместо этого нашла какого-то труса, у которого слишком плохо с головой, чтобы велел ей проваливать, но еще и слишком боится сделать то, что обещал.
Я до тех пор особо и не думал, как буду бить ее ногой, потому что зациклился на ударе по лицу, но теперь все еще хуже: ударить ее, когда она лежит с закрытыми глазами, беззащитная, свернувшись в позе эмбриона, словно пытается защититься от меня. Про это даже поговорка есть – про то, как нельзя бить лежачего. Я стою над ней под ледяным душем мотеля, пытаюсь шевельнуть ногой и не могу, просто не могу. Но я знаю, что пока этого не сделаю, ничего не кончится. Может, в альтернативной вселенной другая версия меня поднимает ее, заворачивает в полотенце и говорит: «Милая, я тебя уважаю, но ты заслуживаешь лучшего, мы оба заслуживаем лучшего», – или еще какую-нибудь чушь. Но если бы я жил в той вселенной, ее бы здесь не было, я бы не жил в этом мотеле; по крайней мере, та версия меня отнесла бы это чертово покрывало в химчистку и сказала бы ей, чтобы не лезла на кровать в обуви. В том мире был бы какой-то смысл. Но в этом я смотрю на девушку сверху вниз и думаю: да пошла ты на хер, дамочка, потому что я знал, что моя жизнь дерьмо… но не понимал насколько, пока не появилась ты.
На реабилитации говорят о том, каково коснуться дна, и я хочу сказать, что это было мое дно, когда я стоял над той голой девушкой и готовился ударить ее ногой в живот. Сочетание ответственности и бессилия – по правде говоря, стоя над ней, я с совершенной ясностью понял, что мне некого винить, что я сам дал своей жизни полностью выйти из-под контроля. Все, что я делал, привело меня в эту точку: каждый выбор вел меня сюда, к этому.
Но если то было мое дно, я бы изменился, да? То, что я увидел свет, как-нибудь бы меня изменило, как-нибудь помогло бы. Но нет. Мне стало только хуже.
В общем, в конце концов я это делаю. Я бью ее ногой в живот, как она и просила. И тут понимаю, почему все должно было происходить в душе, потому что ее рвет. Бежевая, как овсяная каша, рвота выливается у нее изо рта и смешивается с водой, и течет к моим щиколоткам, и тут у меня как-то отрубается память, идет полосами, как в сломанном телевизоре, но могу вам сказать, что это было куда хуже, чем я ожидал, это было очень, очень, очень плохо.
Потом она едва споласкивается. Даже не притрагивается к мылу, просто идет на кровать и манит меня, и голосок у меня в голове почти кричит, типа, Райан, остановись, остановись, стой, пожалуйста, но я не останавливаюсь, я ее трахаю, прямо на мотельном покрывале, я задерживаю дыхание, чтобы не чуять запаха рвоты, в ноздрях и на верхней губе у нее корка засохшей крови, и это худшее, что я видел в жизни.
Не знаю.
Когда я пытаюсь восстановить то, где я тогда был, ту точку своей жизни, чтобы понять, как меня туда занесло, к этому удару, к этой кровати, к этой девушке, – у меня не получается. Я понимаю, что какие-то неверные решения привели к другим неверным решениям, но не могу пройти весь путь, ведущий туда; как будто представляю себе кривую, падаю все ниже и ниже, а потом пропадаю с радаров, меня не видно, а потом, спустя какое-то время, кривая идет вверх, ее снова видно, и я не знаю, что случилось в промежутке. Потому что хуже всего было не то, что я ее ударил, не то, что потом трахнул, не то, что после всего упал на колени в туалете и наблевал в унитаз. Хуже всего было то, что я почувствовал потом, когда все кончилось, она ушла, и я остался один.
Я так и не узнал, что у нее было в чемодане. Может, игрушки для секса или белье. Может, сбруя фетишиста. Может, боксерские перчатки. Может, бомба: какой-нибудь псих ей сказал: иди в тот номер и попроси, чтобы этот чувак тебя ударил, а если нет, я вас взорву к чертовой матери. Может, он был пустой. Может, она была бездомная, и там были все ее пожитки. Она выкинула меня из пар в Тиндере сразу, как ушла, – серьезно, это произошло так быстро, что она, наверное, сделала это прямо на парковке, – так что я никогда не узнаю.
У девушки явно были серьезные проблемы. То есть мы оба были нехороши, но я честно могу сказать, что она единственная из тех, кого я встречал, была в такой же жопе, как я, так что, наверное, по крайней мере это нас сближало, так?
Вскоре после того, как это случилось, мой брат приехал в Балтимор и взял меня в оборот; мой развод закончился, и я в итоге нашел работу и уехал из города, начал временами ходить на собрания, хотя так и не смог пройти все шаги. Линия моей жизни пошла вверх не раньше, чем я сам с собой разобрался; я мог бы составить график своих решений: даже когда я делал дурной выбор, я мог объяснить почему; я мог сказать, что сделал Х, потому что Y.
