Она показала ему язык.
– Так куда поедем?
– К тебе?
– Ну, это не годится. У меня там соседка.
– А, да. Ты живешь в общежитии, – сказал он, как будто это было что-то, за что ей бы следовало извиниться.
– А ты где живешь? – спросила она.
– В доме.
– Я могу… зайти в гости?
– Можешь.
Дом стоял в симпатичном лесистом районе недалеко от кампуса, над дверью висела гирлянда веселых белых фонариков. Прежде чем выйти из машины, он сказал, как-то мрачно, словно предупреждая:
– На всякий случай: у меня кошки.
– Я знаю, – сказала она. – Мы друг другу про них писали, забыл?
У входной двери он возился с ключами как-то до смешного долго и про себя ругался. Она погладила его по спине, пытаясь успокоить, но это, казалось, разволновало его еще сильнее, и она перестала.
– Ну. Вот тут я живу, – без выражения произнес он, открывая дверь.
В комнате, куда они зашли, было темновато и стояли какие-то вещи, понемногу, когда глаза начали привыкать, обретавшие знакомые очертания. У него было два больших шкафа, полных книг, полка с виниловыми пластинками, несколько настольных игр и множество предметов искусства – по крайней мере, плакатов, которые висели на стенах в рамах, а не были приклеены скотчем.
– Мне нравится, – честно сказала она и поняла, что чувствует – облегчение.
Ей пришло в голову, что она никогда раньше не ходила ни к кому домой, чтобы заняться сексом; потому что встречалась с парнями своего возраста и всегда приходилось прятаться, чтобы не натолкнуться на соседей. Это было новое, немного пугающее ощущение: оказаться настолько полно на чьей-то чужой территории, и то, что дом Роберта свидетельствовал о наличии у него общих с ней интересов, пусть и самых абстрактных – искусство, игры, книги, музыка, – показалось ей лишним подтверждением правильности ее выбора.
Обдумывая все это, она заметила, что Роберт очень внимательно за ней наблюдает, оценивая впечатление, которое на нее произвела комната. И тут, будто страх не был готов ее так просто отпустить, ее на мгновение охватило дикое ощущение, что, возможно, это вовсе не комната, а ловушка, которая должна была ее убедить, что Роберт – нормальный, такой же, как она, а на самом деле все остальные комнаты в доме пустые или в них полно ужасов: трупов или жертв похищения в цепях. Но потом он стал ее целовать, бросив ее сумку и оба их пальто на диван, а потом повел ее в спальню, хватая ее за зад и лапая за грудь с той же жадной неуклюжестью, с которой в первый раз целовал.
В спальне не было пусто, хотя вещей было меньше, чем в гостиной; кровати не было, просто матрас на пружинной сетке на полу. На комоде стояла бутылка виски, и Роберт отпил из нее, потом протянул бутылку Марго, опустился на колени и открыл лэптоп, от чего она пришла в замешательство, пока не поняла, что он ставит музыку.
Марго сидела на кровати, пока Роберт снимал рубашку и расстегивал ремень; он спустил брюки до щиколоток, прежде чем понял, что так и стоит в ботинках, и склонился, чтобы их развязать. Глядя на него, так неуклюже скрюченного, с толстым, мягким волосатым животом, Марго думала: ох, нет. Но мысль о том, сколько усилий потребуется, чтобы остановить то, что сама начала, была невыносима; потребовалось бы столько тактичности и нежности, сколько ей сейчас было никак не собрать. Дело не в том, что она боялась, что он заставит ее сделать что-то против воли, но просто если она станет настаивать, чтобы они сейчас все прекратили, после всего, что она сделала, чтобы оно вообще закрутилось, покажется, что она испорченная капризуля, словно она что-то заказала в ресторане, а потом, когда еду принесли, передумала и отослала все обратно.
Она попыталась утрамбовать свое сопротивление, глотнув виски, но, когда Роберт рухнул на нее и начались эти огромные скользкие поцелуи, а рука его механически забродила по ее груди и вниз, к промежности, словно он творил какое-то извращенное крестное знамение, Марго стало трудно дышать, и она почувствовала, что, возможно, она все-таки не сумеет это вынести.
Когда она выбралась из-под него и оседлала его, стало легче, когда закрыла глаза и вспомнила, как он целовал ее в лоб возле 7-Eleven, тоже. Вдохновившись успехом, она стянула толстовку через голову. Роберт протянул руку и вытащил ее грудь из лифчика, так что она повисла, наполовину в чашке, наполовину снаружи, стал катать ее сосок между большим и указательным пальцем. Это было неприятно, так что она подалась вперед, налегая на его руку. Он понял намек и попытался расстегнуть ей лифчик, но не справился с застежкой, его явное разочарование напомнило, как он возился с ключами, пока, наконец, он не сказал повелительным тоном: «Сними эту штуку», – и она повиновалась.
То, как он на нее смотрел, было какой-то преувеличенной версией выражения, которое она видела на лицах парней, с которыми раздевалась догола, их было немного – всего шесть, Роберт седьмой. Вид у него был пораженный и глупый от удовольствия, как у обпившегося молоком младенца, и она подумала, что, возможно, именно это ей больше всего и нравится в сексе – когда парни так раскрываются. Роберт куда отчетливее показывал ей свои нужды, чем остальные, хотя был старше и должен был бы видеть больше грудей, чем они, – но, возможно, отчасти в этом для него и было дело, в том, что он старше, а она молодая.
Пока они целовались, ее посетила фантазия, внушенная настолько чистым эго, что она и самой себе едва могла признаться в ней. Посмотрите на эту прекрасную девушку – так он, наверное, думает, представляла она. Она так совершенна, у нее совершенное тело, она вся совершенна, ей всего двадцать, у нее безупречная кожа, я так ее хочу, я хочу ее так, как никого в жизни, так хочу, что могу умереть.
Чем больше она представляла его возбуждение, тем сильнее заводилась сама, и вскоре они уже раскачивались, сталкиваясь и выстраивая общий ритм, и она сунула руку ему в трусы, взяла его пенис и почувствовала на его конце капельку влаги. Он снова издал этот звук, высокий женственный стон, и она подумала, хорошо бы был способ попросить его так не делать, но не придумала как. Потом он сунул руку в ее белье и, почувствовав, что она мокрая, заметно расслабился. Он немножко потрогал ее пальцем, очень мягко, и она прикусила губу, устроив для него представление, а потом он ткнул слишком сильно, и она вздрогнула и оттолкнула его руку.
– Извини, – сказал он.
А потом он встревоженно спросил:
– Стой. Ты раньше этим занималась?
Вечер пошел таким странным, невиданным путем, что первым ее побуждением было сказать нет, но потом она поняла, о чем он, и расхохоталась.
Она не хотела смеяться; она уже хорошо знала, что Роберту может нравиться, когда его нежно, флиртуя, поддразнивают, но он совсем не из тех, кому нравится, когда над ними смеются, вовсе «нет». Но она ничего не могла с собой поделать. Утрата девственности была долгим, протяженным мероприятием, которому предшествовали несколько месяцев бурного обсуждения с ее парнем, с которым она была два года, и визит к гинекологу, и ужасно неловкий, но в итоге невероятно значимый разговор с матерью, которая, в конце концов, не только забронировала ей комнату в гостинице с завтраком, но и после всего прислала открытку. Мысль о том, что вместо всего этого личного, полного эмоций процесса она могла посмотреть претенциозный фильм о Холокосте, выпить три пива и поехать в какой-то случайный дом терять девственность с парнем, с которым познакомилась в кинотеатре, была настолько смешной, что Марго никак не могла перестать смеяться, хотя смех вышел немного истерическим.
