– Не крутите мне пупсики, – говорит Боря и шагает дальше.
Жарко.
Макушку припекает.
Клавиша западает.
Прохожая кладет монету в футляр от баяна, улыбается стеснительно:
– Дедушка служил у Буденного…
На шумном пятачке‚ полном людей и машин‚ горбится на стуле музыкант с балалайкой. Перед ним коробка из-под обуви, в ней горстка монет‚ которые набросали слушатели или балалаечник подсыпал для приманки. Поиграет – кинет себе монетку. Поиграет – кинет другую.
Такому подошел бы плакат: «Прошу не отвлекать. Положите деньги и уходите».
Хоть я с вами совсем незнаком
И далеко отсюда мой дом…
Сидит.
День целый молчит.
Как выговориться тому, кто складывал слова на иных примерах? «Сорока-ворона кашу варила, деток кормила…», «Бабка за дедку, дедка за репку…», «Ехали медведи на велосипеде…»
На другом языке говоришь, что можешь – не что хочешь.
Прохожие с ним не здороваются, головы не воротят. Неужели трудно улыбнуться, сказать: «Добрый день»? Можно и без улыбки, он не привередливый. Можно и без «доброго утра» – он потерпит.
…так скажите хоть слово,
Сам не знаю о чем.
Слова ему не сказал.
Монету не положил в коробку.
Прошел мимо, как чужой, будто не я закрепил его под обложкой, бабочкой на булавке.
Светофор не работает, полицейского не видно, на перекрестке варится каша. Автомобили поперек грузовиков. Грузовики поперек автобусов. Автобусы поперек всего. Споры. Гудки. Жестикуляция. Игра в истерику.
Восток, но всё-таки Ближний.
Ближний – и, тем не менее, Восток.
А хмурый баянист сидит на припеке, лицо обгорело, чуб растрепался, с неохотой растягивает мехи: «Среди зноя и пыли мы с Буденным ходили на рысях, на большие дела…» В него уже кидали с балкона ненужные вещи‚ обливали из ведра‚ но тут его место‚ его заработок‚ и с улицы он уйдет лишь на пенсию‚ которая ему не положена. Или ногами вперед.
Мой стоматолог – говорун, каких поискать.
На любые темы, которые его волнуют.
Может, и в зубные врачи пошел, чтобы не перебили. Буровит твой зуб, возмущается или ликует, задает вопросы, на которые не дождаться ответа, сам на них отвечает.
И вот – вожделенный момент:
– Прополощите рот.
Ты торопливо булькаешь, чтобы поскорее выплюнуть воду, возразить по существу, но снова:
– Откройте рот.
Голос его – через повязку.
Глаза возле моего лица, за стеклами очков.
– Могу спеть для вас.
Ой, дивчино, шумить гай, шумить гай,
Кого любишь – забувай, забувай.
Ой, дивчино, шумить гай,
Кого любишь – забувай…
У него баритон, довольно неплохой. Глаза в дымке воспоминаний. Он из Подолии, мой отец тоже, – оттого ли симпатии друг к другу?
– Могу станцевать. Украинский гопак. Тоже для вас.
Ему скучно, моему зубному врачу. Сотни зубов вырвал, тысячи залечил. Руки заботливые, как у мамы, даже не больно.
Встаю с кресла, говорю на прощание:
– Если исчезнут губы, зубам станет холодно. Китайская пословица.
– Я запомню, – обещает. – Мне пригодится.
Уходить не хочется.
Надо же, не хочется уходить от зубного врача!
– Доктор, – тяну минуты. – У меня есть еще молочный зуб.
Его не удивляет.
– Еврейское, говорят, отличие. Привет из детства. Вам подходит. Мне бы подошло.
Их было четыре. Продержавшихся до солидного возраста, которые отпадали по одному или хоронились под коронкой, себя не проявляя.
Так, в кабинете стоматолга, подумалось вдруг.
Дети войны – они быстрее взрослеют; автор, наверно, исключение. Я не впадаю в детство. Я из него не выпадал. Оставьте таким, каков получился. Так от меня больше пользы. Или меньше вреда.
А стоматолог сказал как-то, сверля мой зуб:
– Не жалейте себя на старости, ни в коем случае. Не давайте себе поблажек, иначе не выдюжить… Сплюньте теперь.
Сплюнул.
Хотел возразить.
Не успел.
– И не отказывайтесь от того, что можно сделать своими силами. Ой, дивчино, шумить гай, шумить гай…
Поступило послание по электронной почте…
…всколыхнуло давнее событие. Когда сочинил рассказ с эпиграфом из Бабеля: «…привезите в Житомир немножко хороших людей… Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны».
И вот теперь написали: «Лет тридцать назад прочитала ваш рассказ-размышление: надо, чтобы в доме звонил телефон. Хоть когда. Хоть от кого. Что-то у меня, двадцатилетней, не ладилось тогда, и рассказ здорово задел... Соня».
– Люди! – возглашает Боря Кугель. – Почему молчит наш телефон? Отчего не набегают встречные-поперечные‚ на ходу салютующие‚ пожимающие руку с симпатией? В ответ наше смущение‚ легкий румянец с потупленным взором. Нет и не предвидится…
На площади перед магазином выскочил из-за угла старый еврей, которого прежде не видел. Выскочил – и в рыдания:
– Запишите номер! Моего телефона! И немедленно!
Я записал.
Были у него всклокоченные волосы, слезой налитые глаза.
– И позвоните, – приказал.
– Хорошо.
– Все говорят – хорошо!.. Там, в Киеве, у меня не было телефона. «Скорей бы его поставили!» – кричали. А тут стоит и молчит...
Был он как открытый нерв. Такого хоть ударь, хоть погладь – одна боль.
– Может, номера вашего не знают?
– Знают! Я всем давал. А он молчит, проклятый, весь вечер.
– Сами звоните. Не ждите, пока другие соберутся.
– Нет! – взвизгнул. – Пока его не было, я звонил. Я всем звонил с улицы. Теперь пусть ко мне. И зададут вопрос. «Что нужно сделать для того, чтобы...» Я думал, а они не спрашивают.
«Господи, – простонал в душе, – не приведи так состариться, Господи!»
– Я позвоню, – пообещал. – Спрошу у вас. Что нужно сделать для того, чтобы...
И не позвонил.
Почему старый еврей выделил меня среди прохожих?
Знак какой на лице?
Планида моя?..
Стою.
Жду автобуса.
Подкатила машина, водитель приветлив и обаятелен.
