А из дома повторяется в который раз: «Поведайте всё‚ что у вас на душе‚ и я непременно откликнусь...»
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Скорее всего, Абарбарчук был евреем…
…так теперь думаю.
Или представителем вымирающей народности.
Этого уже не проверить, но сомнения остались.
Дюжий, ражий, нос наперевес.
Он появился в нашей школе в несытую послевоенную осень, в сапогах-галифе-гимнастерке, с офицерской планшеткой через плечо и чудовищной стернёй на щеках, жесткой, несминаемой. Заставлял маршировать, отдавать честь и разбирать затворы, – может, он был с иной планеты?
Еврей-инопланетянин, почему бы и нет?
Многое тогда объяснимо.
Он запирался в кабинете от настырных взглядов, кипятил на плитке воду, швырял туда промерзшие пельмени с мясом, закусить после стакана водки, – то был директор школы, хромоногий горбыль, не Абарбарчук. У него не было своего кабинета, да и он, скорее всего, не пил в школе, чтобы не застукали.
Ах, Абарбарчук, Абарбарчук, дюжий и ражий, зачем ты всплыл пельменем в кипятке, ночью, на продувной иерусалимской улице, в сыром ознобе, когда Кекс таскал автора на поводке, от дерева к дереву, не желал опростаться?..
Завлекательная подробность, чуть не упустил.
Абарбарчук тоже был ребенком, а как же: что всем, то и ему. С таким длинным носом и невозможной фамилией, которые не снести одному.
Но он нёс.
У его деда был самый большой нос в местечке. У его отца. У него. Шаловливый ген прыгал в семье с носа на нос, не желал отвязаться. Ген-антисемит.
Насосавшись козьего молока…
…Абарбарчук пошел на Москву. Шел до него Наполеон тем же путем, шел после него Гитлер, – у Абарбарчука был свой интерес. Запретное стало доступным, вот он и пошел.
Шел на Москву представитель вымерзающей народности: в столице можно отогреться.
Шел парень-вострец: в городе больше уложено в карманах и больше оттопырено.
Шел Ваня Рыбкин, воронежская порода: учиться на Ломоносова.
Шли Макароны из глубинок оседлости: все идут, и они пошли.
На одном из перегонов страшила-казак пугнул вагонное население – баловства ради – острой своей саблей, и Абарбарчук замотал голову полотенцем, даже постанывал от зубной боли, запрятав несравненный нос до лучшей поры.
Худшая пора – когда бьют.
Лучшая – не бьют, но могут ударить.
Абарбарчук, дюжий и ражий – из повести «Слово за слово», в первой ее главе «Рассказы из одного подъезда». Эта повесть появилась нежданно, когда сама того пожелала, сложилась легко, без натуги, как нашептана в ухо – слово к слову, и так же пропала, не позволив себя продолжить.
Она не постарела для меня, эта повесть, хоть прошло уже четверть века; не стал бы ее переделывать и теперь – явления нечастое у сочинителя.
На заставе его выглядывала из окошка Фрида, не первый месяц. Когда кроишь лифчики, да еще с примеркой, недозволенные мысли лезут в голову самой порядочной девушке.
Фрида напоила его водой и повела к папе. Папа Талалай задумался: Абарбарчук – редкая для еврея фамилия. Он размотал полотенце на голове, обнажил неопровержимое свое доказательство, папа просиял, и дело было сделано.
Фрида работала в артели и на дому, кроила лифчики на заказ размером с авоську, кроила картузы с грецкий орех. Обладатели нестандартных тел, набегавшись без пользы по магазинам, обращались за помощью к Фриде, и она не отказывала. С заказами было хорошо, и носатый помогал по вечерам. Путался. Искалывал руки иголками. В сердцах говорил проклятия, которые Фрида знала, но не понимала. Портил индивидуальную продукцию.
Скроил картузы размером с авоську. Нашил козырьки на лифчики. Настрочил кепки из розового батиста взамен бюстгальтеров: и там, и там клинья.
Мужчины – они такие путаники.
У Талалая была дочка.
Он ее любил.
Она смешала мясное с молочным.
Он ее простил.
Старик Талалай был хил телом и силен духом. Беспощаден к себе и лучист к другим. Он не был Богом, старик Талалай, чтобы указывать и карать, говорил мало и коротко, не отрываясь от Талмуда. На улице пели: «Не надо мне нарядов‚ не надо мне колец‚ лишь с господином приставом пойду я под венец...»‚ а Талалай перелистывал страницу. На улице пели: «И от Москвы до британских морей Красная армия всех сильней...»‚ а он перелистывал другую. Бог даровал Талалаю долгую старость‚ и он начитался всласть.
Дожил на едином дыхании до девяноста семи невозможных лет, ушел без болезни, не мучаясь, просто остановилось сердце, кончился завод.
Теперешние так не умирают.
Его похоронили на лобастой горе, мужчины читали кадиш и «Эль мале рахамим…», распорядитель похорон – работа тягостная‚ при слезах – держал в руке телефон. Он переговаривался с кем-то по ходу дела, возможно, докладывал Господу, что пора готовить оркестр и открывать ворота. Талалай заслужил.
Бога не находят и Бога не теряют.
С Богом рождаются.
Похоронив отца, Фрида отсидела траурные дни, а к ней приходили знакомые, отвлекали от тягостных мыслей.
– Известно ли вам, – сказала интеллигентная Хана, – как проверять сельдь в магазине?
И прочитала в газете:
– «При покупке сельди загляните в ее глаза. Если глаза красные, значит, она свежая».
– Загляните сельди в глаза, – повторила Фрида. – Если глаза красные, может, она плакала перед смертью?
Слезу пустила на ворот.
А со снимка взглядывает небритый Абарбарчук, дюжий и ражий, с таким выдающимся носом, словно это не фото – барельеф, и утешить не в силах.
По вечерам Фрида выходит из дома.
Поскучать на лавочке возле подъезда.
Иногда она отбрасывает две тени: свою и Абарбарчука.
Радостью хочется поделиться с каждым…
…страдание – оно неделимо, способное привести к очищению или к одичанию с озлоблением.
– В какой картине хотел бы схорониться, перешагнув через раму? Не торопись с ответом, назад не вышагнешь.
Перебираешь гравюры с литографиями, пастель, акварель и масло, не вписываясь в иные пейзажи, не приживаясь в ином колере, измучившись, взмолишься среди ночи:
– В фотографию можно?
– Можно и в фотографию.
Туда! Непременно туда! В издавна обжитое, девять на двенадцать! Где обнаженные руки. Туго обтягивающий сарафан. Девичьи припухлости плеч и выступающие ключицы. Откуда она высматривает строго, испытующе, как ждет от тебя чего-то, чего-то добивается. Встать рядом, пробившись через глянец, руку положить на плечо, вздохнуть успокоено. «Чтобы ни один не жил дольше другого. Не захотел, даже если бы смог. Не смог, даже если бы захотел».
