– Это чья у тебя собака? – спросит Бердичевский.
– Это моя у меня собака, – ответит независимо.
– А до этого была чья?
– А до этого была ничья.
И отведет глаза.
– Я тоже ничья, Бердичевский, – скажет Фогель.
И выйдут они на бугор. На самую его вершину.
Встанут рядом, глядя на закат.
Подержатся за руки.
– Не молчите, Бердичевский, – попросит старая хулиганка Фогель. – Говорите уже, не упрощайте радости. У нас убыток от невысказанных мыслей.
Полыхнет поверху карминным великолепием. Пыхнет жаром костра. Дотлеет на закатной полосе, а по кромке горы напротив будет безумствовать алое, неистовое напоследок.
Станет ветрено на бугре.
Станет знобко.
Но они простоят до конца.
Дед Ицика‚ праведный Менаше…
…возле которого всегда покой, – ему слово.
– Мы жили в жаркой земле, в местах влажных и затененных, и жили неплохо. Была у меня лавка. Вызревали в саду апельсины, вызревал миндаль с гранатами, верный с того доход.
Явился в видениях Элиягу-пророк, сказал:
– Сын мой! До коих пор будешь скитаться меж народов? Утеснён и унижен Израиль. Земля пребывает в запустении. Святой город нужно отстроить‚ оживить сердца поникших‚ а ты сидишь в праздности‚ молотую муку мелешь.
Опал цвет с миндаля.
Опал с граната.
Назавтра Менаше продал лавку с садом‚ нагрузил поклажу, жену с детьми на ослов и пошагал через бесхлебные края‚ покинутые людьми и населенные диким зверем. Добрались до прибрежной земли‚ нуждающейся в поливе, разглядели высеченные в скале колодцы‚ почвы плодоносные и вид чарующий, ручьи молока с финиковым медом‚ и поселились в городе‚ обнесенном стенами‚ разместили гнездо свое на скале.
Праведный Менаше, торговец пряностями, таится на рынке, в глубинах лавочки, в окружении мешочков и баночек с притертыми крышками‚ сберегающих дивные специи‚ свежие и засушенные‚ молотые и в зернах.
Лампа под потолком. Баба Сали на стене, чудотворец в восточных одеяниях, и польский еврей Менахем Бегин. Не вставая со стула‚ Менаше отвешивает пряные коренья‚ мяту‚ шалфей‚ паприку и базилик‚ шафран и анис‚ а в промежутках считывает псалмы. Певучая непоседа в клетке напитывается ароматами, псалмы напитываются тоже‚ гортанные на звук и терпкие на чувства. «Очисти меня лавандой – и чист буду, омой меня – и стану белее снега...»
Праведный Менаше мечтает‚ раскладывая по прилавку розмарин и петрозилию:
– Насыплю полные мешки земли. Нагружу осла. И повезу по городам-странам‚ к народу моему.
– Продавать? – загораются торговцы.
– Не продавать – раздавать‚ чтобы насыпали щепотку под головой умершего‚ покоиться на святой земле. Ангелы понесут на руках за благое дело‚ не преломится нога моя‚ не споткнется осел мой…
Разносят по столам кофе в маленьких чашечках и сладости‚ конечно‚ сладости, крохотные‚ на укус‚ пирожные, ядовитого цвета желе на блюдечках‚ шоколадные муссы в розеточках.
Шмельцер подхватывает пирожные без счета, глотает‚ постанывает‚ урчит ненасытной утробой‚ бьет себя по руке-воровке.
– Боже ж ты мой... Это яд для меня! Отрава! Боже ж ты мой‚ – чавкает в истерике‚ – мне же нельзя сладкого‚ категорически!.. Боже ж ты мой‚ – с наслаждением‚ – до чего вредно!..
Старческая пара, Шула и Шими, очищают от кожуры яблоко, одно на двоих, нарезают малыми кусочками в горячий чай, чтобы размякли. Старуха-бродяжка ходит по залу, отлавливает простодушных:
– Меня похитили. И просят выкуп.
– Велик ли выкуп? – любопытствуют.
– Два шекеля.
Веселятся, лезут в карман:
– Два шекеля? За умненькую‚ хорошенькую старушку? Совсем даром!..
Запоздалый гость – щегольская блуза не первой свежести‚ яркий шарфик на шее‚ редкие волосы пристроены аккуратно‚ волосок к волоску‚ чем покорял школьниц на вечерах‚ покорял зрителей с экрана‚ обученный опытными педагогами – эмоциями оправдывать неправду.
– Старик‚ я тебя люблю!
Объятия артистичны. Лобзания непременны. Баритон восхитителен.
– Слушайте меня‚ народы! Перед вами лицедей-притворщик без означенной цели. Всё прогусарил в прежнем пребывании, прибыл сюда – обучать перевоплощению завтрашних неудачников. Пусть мне заплатят за это‚ пусть!..
Задники у туфель сбились‚ брюки облохматились‚ карманы у блузы обвисли, провисший хлястик мотается по сутулой спине.
– Что в дальнейшем предвидится? Одни услады. Если‚ конечно‚ обласкаете. Двадцаточкой без отдачи…
Старый скрипач‚ принарядившийся к свадьбе‚ вскидывает смычок. Скрипач на земле – восторги в небесах.
– Свадьба завершается! Пора на выход.
Первым в хороводе крохотный раввин. Он слаб и виден на просвет. У него встрепанная борода и взгляд снизу вбок. Ноги его шатки. Движения неуверенны. Остальные – нескончаемой вереницей‚ приноравливаясь к его немощи.
Вытанцовывает чаровница Авигайль в кольцах-серьгах-ожерельях.
Вытанцовывают издавна больные, калечные, с телесными огорчениями.
Суровый гражданин, которому требуется диктатор.
Бывший актер, грассируя под шансонье:
– Слетать в Пар-риж‚ купить шнур-рки в подарок...
Даже Шмельцер танцует, неугомонный пакостник, помахивая слегка платочком.
Даже праведный Менаше проходит с рукоплесканием в свои завосемьдесят‚ стряхнув с плеч несчитанные зимы.
Даже старческая пара – угасшие тела‚ выдубленные на солнце лица – танцует недвижно на месте своем.
– Я еще ничего, Шула.
– Ты у меня хоть куда, Шими.
Майор Финтиктиков тянет руки по швам, провожая пением «Интернационала»:
– Дер гайст, эр кохт, эр руфт цум ворн…
Крохотный раввин уводит хоровод под переплеты, каждого на свое место.
Раввин пьян от танца. Скрипач пьян от музыки. Ицик – от Ципоры‚ которую ему познавать.
Лопнет на скрипке струна, звук жалобный. Лопнет за ней другая. Заторопятся следом совсем уж чужие, из иной истории, иного автора: «И пусть‚ и ладно... В хорошей компании...»
Уйти бы и автору вслед за героями, отыскать погребение каждого, обмыть из шланга могильные камни – желание неисполнимое.
Притушен свет в зале…
…умолк родничок из запрятанной водопроводной трубы.
Все ушли.
Официанты собирают посуду.
Старуха-бродяжка складывает в сумки остатки еды‚ вызывая укоры строгого служителя. Вскидывает в ответ кукиш с обломанным ногтем – игрушечным пистолетиком. Кукиш невелик‚ а оттого неубедителен.
