Ему поддакивают.
Велик‚ очень уж велик заряд на малом пространстве. Мы развернуты магнитными стрелками, юг-север. Глухи, слепы, недоверчивы. Разумные отсиживаются по укрытиям‚ себя не являя. Крикуны верховодят на сборищах в наготе заверений. Путаются намерения и понятия. Обидно не то‚ что врут‚ а то‚ что думают, будто ты им веришь.
– Ерунда, – возглашает суровый гражданин, которому всё известно. – Нам нужен диктатор.
Сухой. Жилистый. Изготовившийся перед прыжком.
– Не надо диктатора‚ – просит Нюма Трахтенберг.
– Надо. На пять лет. Предписать каждому, что делать, и взыскивать‚ если упущено.
– Мы уже нахлебались. Поверьте нашему опыту.
– Какое нам дело до чужого безумия, – говорит мужчина‚ распознав по акценту Нюмы страну прежнего его пребывания. – У нас будет иной диктатор.
– Не бывает иных, – возражает Нюма.
Одни пишут книги по истории. Другие их читают. Ошибки предыдущих им известны. И идеи. И лозунги не изменились: где взять иные лозунги, дабы прививать добро принуждением? Гремят марши. Шагают колонны. Чужой опыт не упрячешь за пазуху‚ но кто-то остерегает‚ кто-то вечно остерегает слабым‚ надорванным голоском: «Не идите туда! Там мы уже были. Только что оттуда!» Но они шагают. Шагают и шагают…
«Эти русские»: как они многословны!
Бродит по залу Меерович-Лейзерович…
…являя миру иудейский нос и иудейскую скорбь, локти прижимает к телу, чтобы не занимать лишнего места в пространстве.
– Меерович, раскиньте руки, – выговаривала Циля, его благоверная, в крайнем недовольстве. – И не спотыкайтесь о всякую тень. Не прежние вам порядки.
Но он не доверял порядкам. Ни прежним, ни нынешним. Даже голову не вскидывал – взглянуть свысока; свысока у него не получалось.
– Не могу не поделиться возникшими у меня сомнениями...
– Вы мне противны, Меерович. Я от вас опухаю.
Она опухала раз за разом в нескончаемых излияниях материнского молока, но однажды Меерович решительно вышел из спальни. В семейных трусах до колен.
– Циля, – сказал. – Мы уезжаем, Циля. На историческую родину.
Циля разделывала на кухне зеркального карпа. Ответила Циля, решительно и бесповоротно:
– Утряситесь, Меерович. Родина – моя квартира. Я опухаю, Лейзерович. От ваших прожектов. Пойдите на проезжую часть, возьмите шмат грязи, бросьте себе в лицо и успокойтесь.
– Мы уезжаем, Циля, – повторил. – В Эрец Исроэл.
– Покиньте кухню, Меерович. Мы никуда не едем.
Но он уговорил ее – отправиться за кордон с детьми, собакой, двустворчатым румынским шкафом, и сразу же получил отказ, потому что его отъезд противоречил «государственным интересам».
Прилетали заокеанские сенаторы, спрашивали: «Давать ли Советам поблажку в торговле?», Меерович отвечал сурово: «Не давать!», и газеты всего мира печатали на первой полосе: «Меерович-Лейзерович считает: Советы не заслуживают поблажки!» Приехал в Святой город, навалились хлопоты вживания, не появляются больше сенаторы, ни о чем не спрашивают, а это, согласитесь, трудно вынести.
Вот человек‚ которого забодали обстоятельства.
– Кугель, – мается Меерович. – Помнишь, как мы стояли на баррикадах?
– Нет, – отвечает Боря, – не помню. И баррикад не было.
– Врешь ты всё.
– Вру, – соглашается. – Но частично.
– Скучное ты существо, Кугель. Я бы с тобой не пошел на штурм твердыни.
Смотрит подозрительно, не смеется ли? Нет, Боря не смеется.
Вдыхает воздух в волнении. Шумно выдыхает.
– Брата моего помнишь?
– Помню брата, – отвечает Боря Кугель. – На тех же баррикадах.
– В Германию уехал. На их пособие, которое сытнее здешнего. Пишет оттуда: «Теперь не та Германия. Не та. Немцы – они другие». Отвечаю ему: «Они другие, да я тот же. С той же незалеченной болью».
– Правильно отвечаешь, – одобряет Боря. – Слушай сюда, Меерович! Я люблю тебя, Лейзерович, и пойду с тобой даже на штурм твердыни.
Возле неприхотливого завала камней активист Рацер распределяет должности.
– Вы нам нужны, Зельцер. Мы вас делегируем на съезд. Кооптируем в президиум. На вас будет культсектор и контакты с прессой.
– Рацер, – отвечает Зельцер и пихается пузом. – Я вам не мальчик, Рацер. Я буду заместителем, Рацер, или никем.
– Никем, – соглашается Рацер, особа с короткими ручками, которого следует опасаться.
Идет по залу, выискивая жертву.
Произносит углом рта, не глядя на собеседника:
– Нам требуются люди на местах. Честные и проверенные. Вы нам нужны, Бердичевский. Мы вас назначим ответственным за пенсионеров.
– Нет, – говорит Бердичевский.
– Да, – говорит Рацер.
Деловитый и озабоченный.
Нахрапистый и пугающий.
– Готовьтесь, – призывает Рацер. – Завтра. В восемь тридцать. Выйдете на трибуну и начнете собрание.
– Я не умею, – говорит Бердичевский.
– Нечего тут уметь. Вот вам бумага, выйдете – прочитаете: «Господа! Для ведения собрания нам необходимо избрать председателя. Господин Штуцер, пожалуйста». Выйдет Штуцер, скажет: «Предлагаю избрать председателем собрания господина Рацера». Теперь вы, Бердичевский: «Кто за Рацера? Кто против?»
– Я против, – говорит Бердичевский.
Рацер начинает сердиться.
– Погодите, не дочитал. «Кто против? Против – нет. Единогласно. Попрошу господина Рацера занять место председателя». Вот и всё. Дальше я веду сам.
– А я? – спрашивает Бердичевский.
– Вы идете в зал.
– Я против.
– Вы остаетесь в президиуме.
Старая хулиганка Фогель не может себе отказать.
– Вы тут болтаете, – говорит ехидно, – а Шмельцер уже сколачивает актив.
– Шмельцер... – ахает Рацер. – Он же не кооптирован! Он же не делегирован!
И побежал куда-то.
А Шмельцер орудует зубочисткой, выковыривая съедобные остатки, с пристрастием оглядывает зал.
– Одни кругом фрикадельки с тефтельками. Стареющие их прелести… Познавательно‚ конечно, но куда подевались сговорчивые обольстительницы в одеждах и без? Откуда их берут? Где выращивают?..
Видит старую хулиганку Фогель, кричит через весь зал:
– Ваши-то! Опять обделались!.. Фига вам американцы дадут! Сдохнете, Фогель, без помощи, и сионисты ваши сдохнут.
– Экий вы пакостник, Шмельцер! Даже у хамства должно быть приличие.
