– Камень топаз. Помогает сдерживать порывы плоти.
– Знаю‚ – отвечает без усмешки. – Потому и ношу.
Промелькивает в глазах, на единый миг, анфилада потайных пространств‚ куда можно отправиться и не вернуться назад. Голос глуховатый‚ с трещинкой‚ эхо скрытых глубин и потаенных страстей‚ гулкая пустота безмерного колодца‚ сберегающего воды на дне.
Боре нравится эта женщина, даже очень, но возраст, что делать с возрастом?
– Будь я помоложе...
– Будь я постарше, – слова окрашены обещаниями. – Готовься. В следующем появлении на свет будет у нас роман.
И Боря готовится.
Проходят двое – густота синевы на щеках‚ носы с горбинкой‚ кривоватые ноги обтянуты джинсами, в которых не умещается мужское великолепие. Один говорит другому, глаз не отрывая от гривы смоляных волос, ног с дерзким подъемом, от линии тела вознесенной:
– Когда вижу такую женщину, снова начинаю ненавидеть ашкеназов.
– Почему‚ Дуду?
– Это их раввины отменили многоженство. Кому оно мешало?
– Давно отменили‚ Дуду. В десятом веке!
– С тех пор ненавижу.
Появляются запоздавшие гости со страниц.
Из одинокого своего затворничества.
Общее привлекают внимание.
Издавна больные, калечные от рождения, с телесными огорчениями, не приведи Господь! Кисть подвернута. Спина согнута. Нога с ногой вразнобой. Говорливые, потревоженные, перекликиваются друг с другом:
– Возьмем рыбу в тесте…
– Курицу по-китайски...
– Пару салатов...
Они даже танцуют, те, которые могут. Которые не могут, топчутся на месте в мучительной неуклюжести, продираясь через накопленную застенчивость, не в ладах с музыкой, с немощными своими телами. Но им нравится, им очень нравится; когда музыка умолкает, танцуют без музыки.
Задумчивый страдалец, самый из всех увечный, в недугах души от натужного потока мыслей, – слезы его проливные, задавленные, отстоявшегося отчаяния:
– Букашки-таракашки, жучки-козявочки… Их и не видно по малости, а у них – крылья. Крылья!..
К нему спешат. Его утешают.
– Мамеле… Тателе… Намучились вы со мной! Мамеле, тателе…
А вот и молодая пара: влюбленность видна с расстояния, не утаить. Ноги у нее слабы. Голова у него велика. Она двигается нестойко, с видимым усилием, робко ему улыбаясь, а он забегает вперед на десяток шагов, поворачивается, шагает навстречу, задыхаясь от ощущений. Чтобы приблизиться, притронуться, промычать мало различимое – языку не поместиться во рту. Но она понимает, она его понимает…
Девушка исчезает по неотложной потребности, а он бродит меж танцующих, лучится счастьем, призывая порадоваться за компанию, слюнка стекает на подбородок. Она возвращается, принарядившись, шарфик на шее, браслет на руке, и он спешит к ней по залу, притронуться и промычать свое.
Опечаленный старик взглядывает на них неотрывно, в тоске по чувству. Грустно ему, неукладисто, унылость обвисает на плечах, не снести одному. «Неприютный ты у меня, – скажет ему ликующий. – Нашел кому завидовать». – «Понимал бы…», – скажет в ответ.
Ходит по залу мужчина…
…легкого, с вида, подпития, с бутылкой в руке.
– Попрошу уважить.
Садится за стол. Разливает по бокалам.
– Праздник! У меня праздник. Закончил выплачивать ссуду на квартиру. Двадцать годков‚ понимаете‚ двадцать!
– Поздравляем‚ – говорят ему.
– Поздравления приняты. Не объявить ли этот год юбилейным? Развесить знамена‚ произвести салют с балкона, прислать самому себе корзины цветов, выпустить памятную медаль с надписью по кругу: «Не опасайтесь больших расходов. Опасайтесь малых доходов».
Видно‚ что человек под градусом‚ но уважения к себе не теряет.
– Неделю гуляю. И еще буду. Попрошу почтить.
Чокаются. Отпивают по капельке. Нюма не держит паузу:
– Спрашивал прежде, спрошу и вас: почему уехали оттуда?
Отвечает незамедлительно:
– Евреи улетали. Кругом пустело. Подрастет доченька, а жениха не отыщешь.
Вновь берется за бутылку:
– Доченька замуж выходит. За доченьку следует выпить.
Мрачнеет. Отставляет бокал.
– Родился непоседой, с рюкзаком за спиной. Хотел обойти здешние края – и двадцать лет отсидел на работе, не сбежать. Ссуда все жилы вытянула.
– Она же закончилась.
– Доченьке надо помочь. Влезаем в кабалу, еще на двадцать лет.
Взглядывает внимательно‚ не переживают ли. Они переживают.
– Сворачиваем знамена. Отменяем юбилеи. Для доченьки можно и потерпеть.
Уходит к другому столу. Размякший от жалости к самому себе. Доносится оттуда: «Попрошу уважить...»
Гремит музыка.
Зашкаливают децибелы.
Ицика с Ципорой усаживают на стулья‚ поднимают к потолку‚ кружат в танце: радостно до слез, и проглядывает далеко-далеко.
Боря Кугель отплясывает посреди зала‚ выбрасывая на сторону тощие ноги с раздутыми коленками. Нюма Трахтенберг не танцует, Нюме хочется, чтобы и его закружили на стульях, только пока не с кем.
Сутулится за столом старушка-бродяжка, явившаяся без приглашения. Сумки стоят на полу. Локти топырятся на стороны‚ оберегая завоеванное пространство. Беззубые десны трудятся над куриной ногой.
– На черный день копишь?
Пышнотелая соседка дрожжевой сытости опасливо отмахивает ресницами, оглядывая страховидную старуху:
– Коплю...
– Дура. Чернее не будет.
Догладывает куриную кость‚ подбирает гарнир до невидной крошечки‚ допивает сок из бокала.
– Дети есть?
– Есть.
– Храбрая какая…
Мужчина с брюшком‚ напрыгавшись до упаду‚ отваливается на спинку стула. Его не устраивают нынешние министры‚ экономика с биржей‚ евреи-арабы‚ прочие несообразности, – возможно‚ он прав.
– Балаган‚ – говорит. – Кругом балаган. Везде и во всем.
Голосовал за левых. Голосовал за правых. За дурацкий список‚ который никого не представлял и никуда не прошел. Торчал перед телевизором‚ выуживая по всем каналам, выбирал омерзительных единомышленников и терял преданных друзей. Это его раздражает. Вгоняет в неизлечимые неврозы. Пятнами покрывает от аллергии.
– Перестаю доверять себе. Опыту своему. Убеждениям с привычками. Если не способен отличить идиота от нормального человека, значит, идиот – это ты.
Его слушают с интересом.
