Судьба вела Ицика.
Судьба, не иначе, со страницы на страницу.
Ему бы на улицу Хазан‚ а он приехал на Хазон. Ему бы дом семнадцать‚ а он выбрал двадцать седьмой. Ему бы пятый этаж‚ а он позвонил на четвертом.
Открыла Ципора‚ и Ицик возопил без колебаний:
– Родник запечатанный! Ты-то мне и нужна!..
Она не соглашалась – он худел.
Она колебалась – он усыхал.
Она согласилась – и вот свадьба.
В зале под названием «Парадиз».
С зеркалами до потолка‚ зеркалами на потолке‚ искусственными лилиями посреди неприхотливого завала камней‚ заманчиво журчащего родничка из запрятанной водопроводной трубы.
Невеста – она неотразима, газелью на холмах благовоний, из восточной сказки с шейхами‚ слугами‚ опахалами. Белопенное платье, нежная смуглость‚ доверчивая беззащитность‚ да и на женихе неплохо смотрится кремовый костюм с атласными отворотами.
Ицик и Ципора принимают поздравления. Глаза у невесты глубоким озером в полдень, лаской опахивают на подходе.
Гости подносят подарки, и кто-то – малознакомый – напоминает:
– Муж соседки… Дядя из Беер-Шевы… Друг дедушки...
Боря Кугель и Нюма Трахтенберг проходят мимо.
Боря говорит за двоих:
– Троюродные. Из Хайфы, – и незамедлительно проходит в бар‚ который ожидает гостей.
Виски‚ джин с тоником‚ вермут с апельсиновым соком‚ кусочки сельди на палочках‚ маслины без косточек и блюдо тхины‚ в которую обмакивают сухое печенье; разносят на подносах фалафельные шарики, некрупные сосиски в тесте, крохотные пирожки с начинкой, оговоренные заранее.
Боря Кугель – в размышлениях, с бокалом виски:
– Тут люди спокойнее. Потому что в магазинах достанет на всех. А не достанет... Набегут‚ отпихнут и затопчут.
И наконец – хупа.
Жених с невестой под свадебным балдахином.
Крохотный раввин с бокалом вина.
Ицик надевает кольцо на палец Ципоры: «Вот, ты посвящаешься мне…» Зачитывают ктубу, брачные обязательства мужа. Произносят семь благословений. Ицик разбивает стакан, памятью о разрушенном Храме. Все кричат: «Мазаль тов!»
– Да будет жена твоя‚ – говорит дед Ицика‚ праведный Менаше‚ – плодоносной лозой в покоях дома твоего.
– Желанная мужу, – поучает Ципору, – желанная Господу. Миру не заселиться без твоего участия.
Комната уединения.
Свидетели уединения.
«И пусть увеселяет жену свою‚ которую взял...»
В добрый час сказать…
…в худой промолчать.
Вдали от Прованса и долины реки Калавон, пропахшей лавандой, они собираются заново, не спросясь у автора, на свадьбе Ицика и Ципоры.
И он тоже там, не оставлять же без присмотра своих героев.
Усаживаются за столы среди прочих гостей‚ и выносят из кухни нескончаемой чередой, выставляют на прилавки рыбу в тесте, курицу порциями и мясо ломтями‚ фаршированные перцы‚ рис‚ салаты и баклажаны‚ тертые яблоки с грецкими орехами‚ соленья невозможной остроты – всего не перечислить.
«В добрый час сказать, в худой промолчать» – с этих слов начинается повесть «С того дня и после», вымыслами полна. И далее по тексту: «Закинем невод в волны житейские, поворошим палкой на дне да и потянем на себя, пуп надрывая. Что выудим, то себе».
Сын упросил хозяина типографии – срочно переплести хоть один экземпляр отпечатанной книги, и ее показали жене за несколько дней до ухода. Чтобы успела прочитать посвящение: «Тамаре – с любовью: за долготерпение‚ утешение и веру».
В зале для принятия пищи сосредоточенная суета. Деловитые передвижения от прилавка к прилавку. Нетерпеливые ожидания возле расторопных служительниц‚ которые накладывают на тарелки мясо по-французски, рыбу по-польски, курицу по-китайски, кускус по-левантийски.
Азартное насыщение‚ разгул вкуса с обонянием. Хочется попробовать всё или почти всё‚ выставленное на обозрение, нет сил оторваться и невозможно вместить‚ но они стараются‚ сверх меры растягивают кишочки.
– Вы различаете чавканье, чмоканье, хрумканье? – спрашивает старая хулиганка Фогель. – Это отъедается средний класс. Прежде всего насытимся, затем начнем дерзать, великие творить дела.
– А если не начнем?
– Станем хрумкать дальше.
Ненавистник Шмельцер стоит посреди зала, в прищур оглядывает гостей.
– Не люблю людей, особенно всех. Животных не люблю. Птиц. Рыб. Растения с минералами. Железо и медь. Стекло и керамику. Всё прочее не люблю тоже.
Населивший землю таких не замышлял, хочется полагать.
Голова вздернута‚ плечи развернуты‚ ноги ступают носками на стороны. Ленив и неряшлив. Обидчив и заносчив. Которому нравится быть негодяем, пакостником нравится быть, – можно залюбоваться дерзостью его и бесстыдством.
Берет вместительный поднос, шагает к прилавкам, не пропуская ни одного.
– Чем больше ешь‚ тем вернее окупаешь подарок‚ – успокаивает себя, хотя подарка у него нет.
«Зачем впихивать в меня столько? – взывает его желудок. – Хорошего из этого не выйдет, а выйдет нечто отвратительное. Не хочу! Не буду! Забери обратно...»
Взглядывает на гостей старческая пара. Угасшие тела‚ выдубленные на солнце лица‚ размятые трудом ладони‚ измочаленные мускулы‚ истаявшие порывы.
Волнения не по возрасту.
Излишества не по карману.
Взяли по стакану сока‚ горку салата‚ булочку на двоих‚ не осуждают – не одобряют: «Рано распустили ремни. Рано начали жировать, чего нам не простят. Другим не прощают‚ но терпят‚ а нас не захотят видеть в покое и довольстве».
– Неужели я съедал так много, Шула?
– Ты не съедал, Шими. Много у нас не было.
Вот и чаровница за столом…
…в кольцах-серьгах-ожерельях, обвешанная браслетами и ухажерами, – не насытиться взором.
Ее зовут Авигайль‚ и Кугель сходит с ума от такого имени.
– Шими‚ ты помнишь? Я тоже была хороша.
– Очень даже, Шула.
– Да и ты, Шими. И ты.
Толстуха – переливчатая, шуршащая, жужелицой со сложенными крыльями – щурится на красавицу.
– Когда позволяла фигура, – вздыхает жужелица, – не позволяли средства. Теперь средства есть, а фигуры нет.
У нее узкие бедра, у Авигайль, тонкие руки, вечная сигаретка в длинных пальцах. Обтянута платьем‚ которое не столько скрывает‚ сколько обещает. С линией тела вознесенной. С гривой тяжелых смоляных волос‚ куда хочется упрятать лицо и затихнуть.
Боря притрагивается к ее запястью, разглядывая кольцо на пальце‚ дымчато-золотистый камень под цвет глаз.
