– Не слушай его, – уговаривал Гоша. – Что задумал, то наше. Перекатывать фразу леденцом во рту, к созвучию гласных-согласных, худо ли?..
Плохо написать так же трудно…
…как написать хорошо. В муках подбирать слова, проникая в их тайну, в строку укладывать, в абзацы упрятывать, – прожить можно и налегке.
Крупный, по-деревенски сильный мужчина, медлительный и обстоятельный отстукивал на «Эрике» повести о защитниках рубежей, мучительно, в натужном написании, особенно картины леса, в котором затаились боец с собакой, высматривая нарушителя границы.
Ночь. Луна. Всполошный крик птицы. Хруст ветки под ногой, – в Воениздате паслись и отставные полковники внутренней службы, сочиняли истории про шпионов, изворотливые при описании природы.
– Позаимствуй у классиков, – советовали в подпитии. – Только в меру.
Мужчина за письменным столом был излишне совестливый и классиков не тревожил. Вставал затемно, – нормальные писатели только возвращались с загула, – делал зарядку, которую презирал, пил горький кофе и принимался за сочинительство. В восемь утра шел на службу, получал умеренную зарплату, нечастые публикации давали приработок. Он понимал, что больше бы заработал ночами, при разгрузке вагонов на сортировочной станции, но супруга писателя такого не допустит.
Вышел на пенсию, уехал в отцовский дом, на ноги натянул сапоги, на плечи ватник. Ходил с лукошком по грибы, по ягоду. Пилил дрова на зиму. Закладывал картошку в подпол. Квасил капусту. Подправлял укосинами покосившийся забор. Сговаривался с соседом за чекушкой водки – спроворить баньку на участке, попариться с веничком, на славу.
Жена не переехала из столицы в просевшую избу, ну и Бог с ней. Сидел по вечерам на завалинке‚ оглядывал деревья‚ которые посадил‚ грядки‚ которые вскопал, поленницы дров гордости своей и умиления. В пожилые годы мы имеем право на гордость и умиление. Иначе зачем нам даны пожилые годы?
Там бы ему оставаться, в его деревне.
Там упокоиться.
Привезли в Москву. Установили в зале. Официальное лицо сказало речь.
– В семье должны быть врач и адвокат, тогда всем хорошо. А без писателя можно обойтись.
Скажут еще:
– Ты на обочине, сочинитель. Со своими сказами. И не рассчитывай на иное.
Стоило, наверно, возмутиться или оправдаться, – кому это помогало?
– Отрастить бы тебе буйные лохмы, подобрать на помойке драные опорки, непотребную рубаху с портками. Поселиться в сумеречном подвале, куда ведут битые ступени, зачитывать в слезливом опьянении, дабы внимали непризнанному дарованию, – куда там! Тебе важен суп для семьи. Тарелка супа. Оттого не создашь себе имени, не станешь звонким в дни свои. После них – тем более.
– Я опрощусь‚ – обещает. – Сменю квалификацию. Начну морить тараканов. Зашел‚ побрызгал по углам‚ взял деньги – и в банк, и на проценты...
А до той поры вымыть посуду под утро и утихнуть на балконе, пока тень от дома не подползет к ногам, жаром дохнет от залитого солнцем пола. Постоянное утреннее бдение, блаженная щепотка мгновений, ожидание самого себя, который вечно запаздывает, слабая надежда на проявление знаков и знамений в подступающем дне.
Молчание – тихой струны напев.
Чашка со сколом, обтроганная губами.
Несмываемый след по ободку. Остатки сахара на дне. Сладкая горечь на языке, которую не передать строке. И снова прикипеть к работе-изнурению до надорванной жилки в груди, прохудившегося сосудика. Свобода ожидает с выбором слова, сюжета, героя, неволя поджидает галерная.
Родиться бы зеркальных дел мастером, стекло резать под пение алмаза‚ раскатывать на нем олово до тонщины‚ натирать ртутью, чтобы переняло светлый взгляд мастера‚ ясный его облик.
– Не дышите на них. Не захватывайте руками! Они слепнут от касаний...
Повиснут на стене в ожидании покупателя, отразятся одно в другом‚ сном во сне‚ ручьем в ручье‚ всякого приманят в озерную свою глубину, даже замшелых стариков, которые обоснуются в голубоватом покое, в благодушии и довольстве.
– Приукрашивают ли женщину твои зеркала?
Кивнуть головой.
– Подвигают ли к шалостям Амура, способствуя деторождению?
Снова кивнуть…
Что доступно творцу, живущему трудами рук своих? Беспокойство глины на гончарном кругу, которой не доступен замысел горшечника. Опасение капли стекла на трубке стеклодува. Глыбы мрамора под резцом создателя. Волнение слова о месте своем на строке, среди соседей, с которыми век вековать. Кувшин хранит прикосновения гончара, бокал – дыхание стеклодува, рукопись – сомнения сочинителя.
Морщина на лбу поперечным надрезом.
Полоска на носу от дужки очков.
Натруженные глаза в кровавых прожилках.
За работу усаживается плотно, отключив телефон. Рассказы сочиняет строго, истово, продираясь через врата букв, уважая своих героев, жалуя и наказывая по заслугам, чаще жалуя, точнее, жалея.
– Хочу оставить после себя книгу ликований, эхом давних ощущений. Чтобы сочинялась небыстро, читалась неспешно, в покойный час дня, покойную пору пребывания на свете.
Порой одолевает немота, бессилие с неспособием, наваливается тоска упущений‚ вписывая в чужие сюжеты‚ а вокруг расстилается затертое поле без единой травинки‚ на котором резвятся неучи и деловитые нахалы‚ повторяющие хорошо позабытое. Тогда он напрашивается в гости к самому себе‚ отправляется в малоисследованные уголки души в поисках запрятанных возможностей и отступает‚ сраженный незрелостью.
Писать – не пишется.
Постигать – не постигается.
Окликнет старец у синагоги: «Тебе плохо». Ответит: «Мне хорошо». – «Подойди. Прими слово». Ответит: «Я знаю все слова». – «Моего ты не знаешь». Ответит: «Я не верю в твое слово». – «Я верю. Этого достаточно».
Куда тебя только ни заносило, друг мой…
…на каких страницах ни высевал буквы свои!
Сидишь у компьютера, путаешься в его командах. Скрытое слово рвется на волю – колокольчиком в горле, но ты тюкаешь пальцем по клавишам, и оно проявляется на экране не высказанным, задавленным в глубинах гортани, – беззвучное слово сродни недвижному бегу.
Проклюнулся в сочинителе опечаленный старик, что радуется без охоты, ублажая себя тягостными забавами. Проклюнулся и ликующий старик, задумчивый весельчак, сокрушающийся по незначительным, казалось, поводам.
В каждом запрятан ликующий старик.
В каждом – опечаленный.
Над холодильником висят часы, старые-престарые ходики с гирькой на цепочке. Дергается стрелка, отпахиваются воротца под слабое щелканье, высовывается наружу кукушка на костылике, разевает рот под невысказанное «ку-ку», спешно убирается внутрь. Тихая забава сочинителя: ликующий старик купил часы с кукушкой – потешить душу, опечаленный приделал к ней костылик и лишил призывного кукования, что соответствовало ее возрасту и его настроению.
