Выглянул из-под обложки, как из собачьей конуры, красавец Тигер, и вот его негодование посреди равнодушного люда:
– Муха. Как просто ее прихлопнуть! Кто, кто из вас заплачет по мухе? По комару, жучку-червячку?.. С каких размеров убиенного проявите сочувствие? С мышонка, хомячка с кроликом? Так и до нас доберетесь. Ого-го‚ ого-го‚ что кому до того...
Бессонные ночи. Горестные воздыхания. Молчаливые укоризны.
Только моль не знает страданий.
– Собака, – перешепнулись, – а соображает.
Но Тигер уловил:
– Вот, вот оно! – ваше высокомерие. Будто мы амебы. Евглены зеленые. Инфузории-туфельки… Кто пожалеет амебу для облегчения ее печалей? Кто взглянет с пониманием на малых мира сего? Приручили – отвечайте. Одомашнили – кормите.
Вздохнули. Попросили по-хорошему:
– Поменяй тему, Тигер.
– Не поменяю. Куда вы катитесь, люди?.. Изобрели переносной телефон – облучиться в покое и удобстве, обратившись в слюнявых идиотов. Кто нас тогда накормит‚ почешет за ухом? У которых миска пуста‚ подстилка тонка‚ которым негде голову приклонить‚ лапы вытянуть‚ хвост откинуть в покое... Тень мою! Тень хотя бы не топчите!..
– Не добивай, Тигер, ну пожалуйста!..
– Только и слышно: «Сука, псина, собачища. С собакой ляжешь, с блохами встанешь. Была бы собака, а камень найдется…» Полистайте словарь Даля, если не верите: «Спящего пса не буди». А спящего хозяина?
Помолчал. Смахнул скупую слезу. Все смахнули, почувствовав себя крайне ослабленными.
– Я уж не говорю про озоновую дыру‚ от которой теплеет повсеместно‚ тают снега‚ надвигается всемирный потоп. Вы утонете – и по заслугам‚ а нас-то, нас-то за что?.. «Тако душа вопияла…», а они не слушали.
– Слушаем. Мы слушаем!
– Ладно уж. Готов побыть с вами еще. Заесть обиду в который раз‚ заспать царапку на душе…
Спросили на уходе:
– Светит ли нам надежда?
– Светит, – ответил, – но тускло. Опротивело вас уважать, владеющие нами не по праву, однако презирать вас пока что рано.
Снова проклюнулся Гоша-неугомон…
…выговорил по телефону:
– Болею, друг мой, по-хорошему болею. Мыслю неспешно, высматриваю недосмотренное…
Дышал недужно, со всхлипом, трубку прижимал ко рту:
– Заботы отвращали, прочие малости, а тут, надо же… Какие дни выделены! Самые распрекрасные! Получил всё от прежнего. Получаю от теперешнего. И боли нет, нет, к счастью, боли…
Его перевозили из больницы в больницу, перекладывали с кровати на кровать в надежде на чудо-врача, чудо-эликсиры, просвечивали и простукивали, в редкие недели послаблений отпускали передохнуть, и он кричал через границы:
– Я снова молод. Снова красив, черт возьми. Люблю Машку по мере сил, а ведь худо было, ой, худо...
Опять попадал в больницу, печалился по телефону:
– Я, друг мой, не особо умный, зато угадчивый, углядчивый, по нужде уступчивый. Сочинил сюжет, скорбный, огорчительный, запрятал в глубинах памяти. Захочется потосковать, вспомню его, слезу пролью покрупнее. А то и зарыдаю с воплем.
– Запиши, Гоша. Дай и нам огорчиться.
– Нет и нет! Слова огрубят. Упростят его. А в памяти останется в чистоте замысла, с которым уйдем вместе.
Упрашивал перед концом, питаясь протертым супчиком и бессолевой кашей:
– Пожарь грибки, Маша. В сметане. С лучком. Как умеешь.
– Откуда их взять, Гоша? Зима на дворе.
– Пожарь. Ну, пожарь! Хоть слюну сглотнуть…
Гоша не появится больше на этих страницах, – как не помянуть его?
Жил запойно, хозяином застолья в охмеляющем кураже, но к рюмке прикасался не часто, пьяноватый без вина. Возле него было шумно, сытно и надежно. Дружба – так на разрыв рубахи, на распахнутость души и кармана; неприятие – до конца спора.
– Недостаточно, чтобы тебя любили. Надо, чтобы ненавидели. У кого нет настоящих врагов, нет и настоящих друзей.
Мечтал выдумать историю повеселее, споро отстучать на пишущей машинке, не удушая авторским мудрствованием; пусть прочитают ее и улыбаются, припоминая подробности.
– И если в горних высотах ведется отсчет достоинств и прегрешений, эту заслугу припомнят сочинителю.
Он опережал всех, опередил и тут. Пылкость натуры, ее увлеченность забрал с собой, чтобы взбодрить-взбудоражить снулых небожителей. «Гоша! Прибыл Гоша! Для забав-измышлений…»
– Мыслил себя в настоящем. Во все дни. Даже рассказы сочинял в настоящем времени. Неужто и я отживший? Разберись, сочинитель, пока способен…
Стали его хоронить. Стали оплакивать. Вычеркивать из телефонных книжек.
Недодышал, недописал, ушел за пределы понимания, затерявшись в кладбищенских просторах. Не ворвется – рубаха нараспашку, не встанет на пороге, белозубый, искрометный. Не закричит после первой рюмки:
– Закупаю! Тысячи своих книг! Загружаю в вертолет, разбрасываю над обширными территориями. Пусть заворачивают в них селедку!..
Не наговорит потешку:
– У попа была собака. У бабуси гуси. А у Анны у Иванны мужики на пузе.
Не захохочет первым…
– Закройте, – приказала Маша. – Это не он.
Крышку опустили на гроб.
Души возносятся‚ омываясь в небесных потоках. Очищаются от чувств-ощущений, и редко проявляются во снах, в прежних непозабытых обликах.
А Гоша окликает через бездну, которую с земли не одолеть:
– Тебе угрожает опасность. Жить долго, очень долго, вспоминая ушедших, – врагу не пожелаешь... Записывай, сочинитель, пригодится.
Диктует неспешно:
– Возношусь без промедлений. Встаю в очереди – начала не видно. Ангел топчется в воротах: работа тягостная, посменная. Утомился от горестных обязанностей и назойливых душ, которые размахивают дипломами, наградными знаками, похвальными грамотами передовиков производства, выпрашивают место по заслугам.
– И там такое?
– Там, сочинитель. Там... Ангел вспархивает и ко мне – даже опешил. «Взгляни на прибывающих, Гоша. Издавна не живых, в дрёме-сытости, а похоронить – руки не доходили». – «Неужто такие?» – «Такие, Гоша. Такие. Души протезные, дрянца с пыльцой, один ты, идущий среди стоящих, кожей по костям обтянутый. Выделенных выделяют, Гоша. За худобу твою, за неизбывное душевное ненасытство – проходи без задержки. Читатели ждут». Вхожу, осматриваюсь, они сюда перебрались, мои читатели, все до единого. Твои, кстати, тоже.
Сочинитель откликается с сокрушением:
– А я-то тревожился: где они, куда подевались?..
По пятницам, перед закрытием…
