– Жить тебе в Святом городе.
Переехала. Стала ухаживать за больными детьми, которым не встать с постели.
– Как вам тут?
– Трудно, очень трудно. Иерусалим держит в напряжении. Требует постоянно чего-то.
– Переезжайте. В Тель-Авив, к примеру. В Галилею или Негев. Там тоже больные дети.
Запнулась. Сказала:
– Он не отпускает…
Если город принял тебя, так это навечно.
Подскочила девушка с микрофоном, выпалила по-русски:
– Трудности есть?
– Трудности есть. Как нам без трудностей?
Бурно возрадовалась:
– Годится! Мне заказали трагедию! Разворот с фотографией! Рассказывайте, и с подробностями.
– Нет трагедии‚ – пояснил. – Есть сложности.
– Настроение чемоданное? – спросила‚ на что-то еще надеясь.
– Вовсе нет. Я выбросил свои чемоданы. Приехал. Распаковал. И выбросил.
Знал наверняка‚ тем наитием, которое необъяснимо: кто не сошел с поезда‚ тому жить проездом. Общий вагон со скрипучими полками, перекипевшая вода с накипью из помятого бака‚ опостылевшая еда в промасленных кулечках‚ пыль на зубах и волглые простыни‚ бездумный взгляд на проплывающие мимо полустанки и колготные пересадочные станции.
Сидя на чемоданах, не откроешься небу, земля не откроется тебе, а оттого вечно будешь недобирать. Цвет этих пространств. Их воздух. Горы напротив‚ прочерченные по багрянцу заката. Русла дождевых рек‚ где по февралю поспешает опушиться горьковатый розовато-пенный миндаль, в немом томлении от прелести своих совершенств.
Кому он являет восторг в потаенных укрытиях гор? Небу являет‚ одному небу‚ – вот пример для сочинителя.
Была она практиканткой, та девушка.
Получила первое редакционное задание.
Разворот с фотографией уплывал из-под рук, уплывал заодно некрупный заработок, и она поскучнела на глазах:
– Ваша история для газеты не подходит. Им нужна трагедия новоприбывшего.
Разговор с ней упрятал на страницу, где задавал вопросы городской сумасшедший.
– Ваша история для газеты не годится, – сказал он. – Им нужен крик души. Желательно с летальным исходом.
В дело вмешался Боря Кугель‚ который наготове:
– Будет тебе крик души. Записывай.
Продиктовал с расстановкой, почесываясь от нетерпения:
– Наилучшие решения проблем возникают после того, как невозможно их воплощение.
– Это трагедия? – спросил ошарашенно.
– Еще какая. И за нее хорошо заплатят.
Где-то сотворилось землетрясение…
…могучие его толчки‚ содрогание глубинных недр‚ и наплыла нежданная волна‚ обрушившись на мелководье с шумом-грохотом‚ нехотя откатилась назад‚ оставив выброшенных на берег‚ диковинных и необъяснимых. Которым надо обвыкать. К которым надо привыкать.
Авива – социальный работник.
У Авивы на приеме требующие‚ умоляющие‚ раздражительные посетители‚ и работа ее не молодит.
У стола сидят. В коридоре стоят. Бурлит‚ вскипая‚ пугливая ссора‚ затихает на миг и нервно вскипает заново. Авива заряжается к вечеру их беспокойством‚ которое не смыть под душем‚ не заспать под одеялом‚ которое преодолимо‚ быть может‚ в кругу семьи‚ в ночи с другом‚ что поднимал без усилий и брал без излишних игр‚ – но друг ушел, семьи у Авивы нет‚ ночи пусты‚ и их неприютность множится на ее неприютность‚ потерянность на потерянность.
Одних бьют мужья. Другие колются. Третьи убегают из дома‚ а думают – от себя. Четвертые решают сложный вопрос: слетать в Катманду или застрелиться. И все к Авиве, все к ней.
Русские – их совсем не поймешь. Даже с переводчиком.
Молодых почти нет‚ а есть пожилые‚ очень пожилые люди‚ как побывавшие в долгом неразумном употреблении. Унылый‚ бедами комканый старик с разрушенным лицом и железными зубами‚ конопатый от неисчислимых чирьев‚ перекрученный – одни жилы‚ машет пучком зелени перед носом потертого‚ неотличимого от него двойника‚ хрипит в перегоревшем гневе: «Этот лук я буду сажать на твоей могиле!..»
Один – бывший арестант: загублены годы на лесоповале. Другой – бывший следователь: загублено здоровье на бесконечных ночных допросах. Оба в ожидании приема‚ коротая время в разгадывании кроссвордов.
Арестант и следователь – они из романа «Смерть геронтолога». Протрубят в большой рог в конце дней. Поднимутся из захоронений, обрастут плотью, выхаркнут вбитое в глотку – Хомо Подследственные, Хомо Подневольные, Хомо Обреченные на забвение.
А где-то ходит гражданин с картавинкой, в пиджачке и кепке, словно сбежал из мавзолея: «Товагищи, все на Деникина!», фотографируется за плату с народом. Ради этого годы загублены? Неужто ради этого от звонка до звонка?..
Авива страдает за своих подопечных.
Авива страдает и от них.
С детства наслышана‚ в переводе на иврит‚ про девушку Катюшу на высоком береге крутом; про смуглянку-молдаванку, которая собирала виноград и ушла по тропинке‚ к партизанам в лес густой; про замерзающего ямщика в той степи глухой, за гранью ее понимания, вызывая изумление беспредельными просторами‚ загадочной душой незнакомого племени.
И вдруг еврейская девушка Катюша оказалась рядом‚ на одной лестничной площадке‚ а на нее с интересом поглядывают соседские ребята; вышла из леса смуглянка-молдаванка с двумя дипломами‚ убирать подъезды в их доме; прилетел размороженный ямщик из глухой степи‚ воспользовавшись законом о возвращении‚ ибо бабушка ямщика согрешила однажды с евреем.
Они вынырнули‚ не переведенные на иврит‚ разрушили устойчивое представление‚ сложившееся от песен и воспоминаний‚ от сладких вздохов и пугливых проклятий. Вблизи всё оказалось проще‚ но эта простота‚ недоступная пониманию‚ топорщится несминаемым комом‚ не желая поддаваться разгадке.
В коридоре перед кабинетом толчея.
Благообразный старец в блузе возглашает проработанной актерской интонацией, пробиваясь через неподдающийся язык:
– Знайте! Вы все! Меня смешат ваши гордые заявления: «Я седьмое поколение на этой земле‚ а я – десятое!» Вы же не выбирали. Родители ваши не выбирали. Нет заслуги родиться здесь. Заслуга – выбрать эту землю сознательно. А я ее выбрал.
– И мама моя выбрала‚ – отвечает Авива. – Раньше вас.
Но ее не поняли без переводчика.
Авива проталкивается через толпу‚ и первыми заходят к ней двое‚ молодые на тело‚ старые на лицо. Обе в сарафанах и тапочках. Обе в цветастых косынках‚ концами которых утирают глаза и нос.
Фрида приехала из Сибири. Обжилась. Поскучала. Пригласила в гости закадычную подругу Глашу. Обнялись. Слепили пельмени. Откупорили бутылочку: «Со свиданьицем!» Спели дружно: «Самолет летит‚ а под ним вода. Уехал миленький и не сказал куда...»
