– Как скажешь, Анечка.
Тряхнул рассыпчатыми кудрями…
Вова вырос, уехал первым и присылал оттуда открытки.
«Тремп», «узи», «фалафель» – понять невозможно.
– Поехали, Ваня, – сказала. – Разберемся на месте.
На парткоме рты разинули от потрясения:
– Ваня! Да ты рехнулся! Вот тебе твое заявление, и не вспоминай больше.
Он встал со стула, коротконого-устойчивый, на пороге замешкался:
– Как Анечка скажет...
Ваня у Анечки умер, пока ожидали разрешения на выезд.
Ваню сожгли в крематории. Пепел ссыпали в урну. Урну поставили на полку со шляпами. И Анечка осталась одна.
Солдат Вова присылал редкие письма и подписывался непонятно – Зеев.
– Ишь, сколько накопила! – сказала соседка. – Крадут себе да вывозят, вывозят да крадут, а ты бедней из-за них!
– Ваня, ты ее не слушай...
На таможне была проверка.
Урну решили проверить на таможне, не запрятала ли туда брильянты, которых у нее сроду не было.
Анечка поставила урну на движущуюся ленту.
Она уползла внутрь, просветиться на экране содержимым.
Анечка закрыла глаза.
Урна выползла по ту сторону.
Можно взлетать.
А вечная вдова Маня спрыгнула с лежанки и забегала под обложками.
То под одной, то под другой.
Был Моня Зильберман – кормилась при Моне, малое получая пособие, хоть и обладала справкой о невозможном своем вдовстве, с гербовой печатью, двуглавым орлом, и могла, наверно, претендовать на большее.
Схоронила Моню Зильбермана – сбегала на стадион, справилась о работе. Дали ей футбольные, солью проеденные майки с трусами, велели принести отстиранными и отглаженными.
Сбегала в соседний дом, отмыла до чистоты, за малые рубли, подъезд с лестницами. Поскакала к знакомой бабуле, немощной теперь и параличной, сговорилась кормить, подмывать, перекладывать – тоже приработок. С ребеночком посидела у этих, бельишко простирнула у тех, в магазинах потолкалась вместо денежной соседки, – то Маня никому, а то сразу всем, рано ее выбрасывать.
Вдохнули в Маню новые силы, не затаиться на лежанке.
Надо жить.
Надо копить на похороны.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сказано у Лескова, у Николая Семеновича…
…писателя российского…
…одним к небрежению, другим к размышлению.
Душа моя, странница…
Не здешнего мира ты,
К чему прилепляешься
И чем очаруешься?
Ты, птичка залетная,
Порхая по радостям,
Пришла в дебри страшные
Неведенья дикого…
Перед отъездом прошел по бульварам, от Гоголевского до Яузского, повздыхал на Никитском, напротив своего дома. Поднялся со скамейки старый еврей, спросил тихо: «Ты сын Соломона?» – как же он догадался?
Зашел в школу на Большой Молчановке, но завуч Елена Анатольевна меня не признала, не припомнила и друзей моих, одноклассников, а мне привиделось давнее.
Звенел звонок. Вставала у доски «птичка залетная», учитель русской литературы. Высокий. Худой. В отглаженном костюме с жилеткой. С запонками в рукавах накрахмаленной рубашки. С галстуком и прической на пробор. Застегнутый на все пуговицы, не допуская до себя чужеродное племя.
Старый – виделось нам, недоросткам.
Был он не старый – старомодный, над которым хотелось поиздеваться. Но мы не издевались, потому что он нас не замечал.
Только повзрослев, понял, до чего ему было худо, учителю литературы.
Он входил в класс, в непотребное место «неведенья дикого», где предстояло прожить сорок пять минут. Смотрели на него послевоенные огольцы раздельного обучения, грубо и опасливо проказливые, недополучившие еды, ласки, отцовского наставления или ремня, – отцов у многих забрала война.
Учитель рассказывал про Пушкина, Гоголя с Некрасовым, а класс с нетерпением дожидался большой перемены, чтобы с гиканьем ринуться в буфет, где на столах ожидали каждого бублик с карамелькой. И тогда он начинал читать стихи, лишь бы забыться. Вслух, вполголоса, а класс занимался своими делами.
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал.
Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.
Пушкин Александр Сергеевич. О Ломоносове Михаиле Васильевиче.
До сих пор помню.
Мрежи – они же невод – они же сети – ожидали не только Михаила Васильевича, но и нас, отроков, в которые отлавливали с детского сада.
«Споем мы, товарищи, песню О самом большом человеке…»
Извилину протерло до дыр – не зарастить до старости.
А в Московском ордена Ленина институте, на лекциях по истории авиации, где громили «специалистов по низкопоклонству», уловляя наши умы? Заучивал – попкой на жердочке, как подьячий Крякутной из Рязани, наполнив шар «дымом поганым и вонючим», летал по воздуху раньше братьев Монгольфьер. Значительно раньше.
Шёл попке двадцатый годок‚ учился попка на инженера: за правильные ответы ставили ему хорошие отметки, за хорошие отметки платили стипендию, – как только идиотом не заделался?..
Мрежи иные нас ожидали, иные заботы.
Недреманное око приглядывалось к каждому в институте и на работе: на испуг взять или на корысть? «Ты же советский человек…» Советский, какой еще? «Империалисты замышляют, плетут заговоры…» Кто бы оспорил? «И ты, конечно, придешь, сообщишь, укажешь, если узнаешь, услышишь, увидишь…»
Устоял бы?
Принял с готовностью?
Господи‚ пронесло мимо!..
А что же родители? Пуганые наши родители, которые унесли с собой тайну‚ не доверившись даже детям. Довелось ли им одобрять, пригвождать‚ подписывать «чистосердечные признания»? Бедные наши родители‚ которые «требовали для себя ничтожной доли свободы‚ а именно права не говорить ничего».
Но жизнь не переменишь.
Одна только жизнь: можно и перетерпеть.
Сон подкрадывается, словно тать в ночи...
…надоедливый – не отвяжешься.
Привиделся дом на припеке в ночных видениях.
Источенный жучком, порченный гнилью, неряшливо обветшалый у безденежных обитателей. Лестница с битыми ступенями, комнатенки затхлые, стены щелястые, продранные диваны, колченогие столики, тусклые лампочки под потолком; на подоконниках зарастают пылью стеклянные банки со следами от болгарского фаршированного перца.
