Усталло Л. Б. снова пугался.
Он был замечательный закройщик, Лев Борисович, и работал в «органах», в портняжной мастерской. От него уходили в кабинеты богатыри, писаные красавцы, Микулы Селяниновичи и Ерусланы Эдмундовичи, крутогрудые и широкозадые, – один Усталло знал, сколько ватина пошло на них, простроченного холста и конского волоса.
Он видел их в одном белье, эти «органы».
Видел их сметанными на белую нитку.
Без рукавов и подкладки.
Все их бородавки, грыжи и потертости видел он. Цыплячьи грудки и рахитичные ножки. Животики и сутулые спины. Даже органы «органов» видел он, и потому был засекречен.
– Папа, – сказала Любочка. – Давай не увиливай.
Лев Борисович повел измученным глазом.
Он с вечера догадался обо всем, юркнул поскорее под одеяло:
– Я больной…
Ночью был приступ. Приезжала неотложка. В пепельнице горкой лежали ампулы с обломанными головками.
– Ты не больной, – сказала Любочка. – Ты здоровый. Притворяться будешь перед врачами.
И отдернула одеяло.
– Дай мне умереть, безжалостная! – закричал без уверенности Лев Борисович. – И выходи замуж. Хоть за него.
– Ты не умрешь, – сказала Любочка. – Тебе рано.
Над кроватью, в фигурной рамке, разместился дедушка Усталло в ермолке, праздничной капоте, с бородой до пояса. Лев Борисович взглянул на него, глазами в глаза, как посоветовался.
– Любочка, – спросил жалобно, – кто будут твои дети?
– Люди, папа.
– В паспорте есть графа, Любочка.
– Люди, папа.
– В анкете есть пункт.
– Люди, папа!
– Твой дед был еврей, Любочка.
– Люди, папа, люди!
– Люди, – повторил упрямо Усталло Лев Борисович. – А какая у людей будет национальность?..
Примирил всех Димочка.
– Полежи со мной, – просил. – Хоть на миг.
Лев Борисович ложился к нему, и Димочка шептал на ухо, обдавая молочным дыханием:
– Миг не прошел. Не прошел. Миг будет сто лет...
По вечерам блондинчик пугал Любочку:
– В будущем году берем садовый участок. Задача номер один: побольше навоза на квадратный метр.
– Никакого навоза! – отбивалась Любочка. – В будущем году мы будем в Иерусалиме.
– Что? – вопил он. – Хочешь сделать из меня пушечное мясо?
– Какое из тебя мясо? Рагу на косточке.
И притиралась к нему под бочок.
– Папа, – кричала Любочка в аэропорту, – мы тебя ждем! Мы тебя ждем, да, папа? Мама, да? Мы вас всех ждем! Всех-всех!..
– Димочку подними! – кричал в ответ Усталло Лев Борисович. – Димочку!
И тянулся на цыпочках…
Долговязого блондинчика взяли в армию, чтобы бегал с винтовкой по иудейским горам, а командир, которому было девятнадцать лет, подгонял на непонятном языке. В редкие минуты перекуров он говорил командиру всё, что думал о нем, но тот не понимал по-русски, хоть и догадывался о многом.
Еще он стоял в оцеплении в арабском городе Рамалла.
Охранял склады и дежурил на кухне.
– Почему я должен защищать вашу историческую родину, мыть вашу посуду?
– Молчи, – отвечала Любочка. – Тебя взяли в выездную семью, скажи спасибо.
«Лев Борисыч! – написал блондинчик. – Вам нечего волноваться. У матери еврейки и ребенок еврей по здешним законам. А я со своей голубой немецко-шведско-литовской кровью вроде бы ни у дел...»
И Лев Борисович улыбнулся на расстоянии.
Он был великий закройщик, Усталло Лев Борисович…
…давно бы стал заведующим мастерской, но косил от рождения на оба глаза.
– Лев Борисович, – говорили на примерке неусыпные «органы». – Куда вы уставились?
– На вас, – отвечал Устало, рот полон иголок.
– На нас... Мы тут стоим, а вы на кого смотрите?
– Да у меня косоглазие, – оправдывался по привычке. – С детских лет. Один глаз на вас, другой на Кавказ.
– За Кавказ... – поправляли со смутной усмешкой. – Лечиться надо, Лев Борисович.
– Ладно. Проживу и так.
Но у «органов» был свой резон.
– Вам ладно, нам не ладно. Мы вас принудительно вылечим, Лев Борисович, – отечески шутили «органы» и уходили в свои кабинеты, широкогрудые и крутозадые.
Лев Борисович пугался несказанно, чуть иголки не глотал от ужаса, поскуливая в бессонной ночи:
– Лёва, ну поверь мне! Им надо поддакивать, Лёва, иначе они обидятся…
По воскресеньям Лев Борисович заглядывал к соседу, Моне Зильберману, говорил грустно и застенчиво:
– Дети подрастают. Взрослеют на глазах. И уходят туда, куда родителям нет доступа. Нельзя заводить одного, Моня. Малышей нужно несколько, чтобы сновали по дому... Что вы на это скажете?
– Я скажу, – отвечала вечная вдова Маня и губы поджимала на незваного гостя. – Я тебе прямо скажу. Заимели власть, ворвались – ног не вытерли, потеснили, загваздали пол. С того и пошло.
Усталло Л. Б. уходил к себе, сутулясь от огорчения, и Моня ей выговаривал:
– Злопамятная ты старушка! Обидела человека.
– Поговори у меня, – бурчала с лежанки. – Скажу праправнуку – он те чих-пых устроит...
Праправнука у Мани не было.
Праправнук задохся в империалистическую от вредных немецких газов.
И прапраправнука тоже не было. Его в гражданскую расстреляли за побег. То ли от красных к белым, то ли от белых к зеленым.
Маня не разобрала.
Через неделю Лев Борисович снова приходил, искушал Моню Зильбермана:
– Поедем к Димочке. Вместе с нами.
– А Маню. Куда ее денем?
– И Маню с собой.
– Так я тебе и поеду, – бурчала с лежанки. – Детки мои – по земле рассованы. Гора печали, не сдвинуть....
Вечная вдова Маня схоронила Моню на еврейском кладбище, возле папы его и мамы, перетащила к себе его подушки и телевизор «Рекорд». Могила у Мони была комолая, без креста, и Мане это не нравилось.
– Вот ужо скажу, – грозилась. – Он те отлупцует…
А сказать некому.
Моня умер, а Льву Борисовичу подарили кота. Большого и лохматого.
С дворовой, должно быть, помойки.
Это был замечательный кот, и народная молва утверждала: семья, куда он попадал, получала разрешение на выезд.
За котом стояла очередь. Из-за кота ссорились и переставали разговаривать. Лев Борисович получил его по блату, скроив некоей даме элегантное пальто, в котором не стыдно прошвырнуться по Парижу.
