Он был чистюлей, Моня Зильберман, и Маня это учитывала.
– Зловредная ты старушонка, – отчитывал ее. – Всё-то ей неможется.
– Антипка беспятый, – бурчала без злобы. – Вот ужо позову правнука – он те на раз кончит...
Правнука у Мани не было.
Правнук сгинул еще в Порт-Артуре, его японец на штык насадил.
К отчизне ревностью горя,
За веру мёрли и царя…
Были у Мони и темные рубахи, но Маня порвала их на тряпки. Одну рубаху он припрятал и пропадал порой на пару дней: то ли в подъездах ночевал, то ли на скамейках, но и на новом месте ему хотелось сбежать.
Куда-то и от кого-то.
К ним мы еще вернемся, к Моне и Мане, упомянем только одно.
Моня Зильберман отбрасывал не свою тень. Или тень отбрасывала не его. Что вызывало подозрения и наводило на размышления…
Автор этих строк ехал в такси по московским улицам.
Был поздний вечер.
На улицах темновато, темновато в машине.
Шофер не признал в пассажире его национальной принадлежности, высказывался на еврейскую тему с обстоятельной откровенностью.
– Ты ко мне домой приходи, – говорил. – У меня они на стене наклеены. В сортире, в черных рамочках. Сплошные Изи. Из газеты вырежу – сладость. На толчке сижу – наслаждение.
Приехали.
Автор расплатился, спросил:
– Всех наклеишь, за кого примешься?
Сказал без раздумий, ответ готов издавна:
– Найдем за кого. У нас татары непочатые.
Взревел мотором.
Пропал за углом.
«Деточка, – упрашивала бабушка Хая, – не ругай глухого», а я шагал домой, проговаривал яростно:
– Неужто им ненавидеть больше некого?..
Ходил по комнате – не утихал:
– Не впутывайте меня в свои неудачи. Это вам не поможет…
Вскидывался без сна на постели:
– Можно утомиться от восторга. Злобному не умаяться от злости, от несчётных ее применений…
Тысячи лет моя судьба. Тысячи – ваша. Отчего не устаете, ненавидящие меня? Ненавидящие всех за стеной квартиры, за околицей деревни, за границей своего понимания? Скудоумие неприязни, тупой медный лоб, хмель разрушения в помыслах, – но нет в тебе ответного зла, нет панциря-преграды‚ за которым можно отсидеться.
Сказал таксист-армянин, ночью, на Шаболовке:
– Вы добренькие, евреи. Якшаетесь с немцами. Мы туркам не простим. Никогда…
Давно это было, а, может, не очень…
…какими мерками мерить, – я заболел и болел долго, беспросветно, с одышкой и тупой болью. Лежал в постели‚ боясь шелохнуться‚ но при первом шевелении тяжкая рука укладывалась на сердце‚ комок взмывал кверху, затыкая горло.
И тогда ко мне позвали старого врача. Косматого, кустистого, с лучистыми глазками, похожего на деда-лесовика из дремучих чащоб.
– На что жалуемся, молодой человек?
– Не живется, доктор, ну никак…
Уложил на спину, ощупал и обстукал, оглядел и обнюхал, приник ухом к груди и замер надолго, вслушиваясь с закрытыми глазами.
Его лицо оказалось рядом с моим лицом. Его дыхание было неощутимо. Из носа торчали кустики седых волос. Сеточки мелких морщин напоминали старинный‚ побывавший в долгом употреблении фарфоровый сосуд. Приоткрыл глаз, кольнув лучиком, спросил врасплох:
– В Израиль не собираетесь?
– Собираюсь, – ответил не ему, а самому себе, завершив мучительные колебания. – Я собираюсь…
Всякий предмет находится там, куда он движется.
Человек – там, куда он стремится.
Сентябрь 1973 года.
Прикиньте сами, сколько протоптано с той поры, куда, с кем и зачем.
Мы подали документы на выезд и решили съездить в Армению.
Вечером, на исходе дня Йом-Кипур, узнали по радио, что Египет и Сирия напали на Израиль. Первые новости настораживали, вызывая опасения, и мы просидели до ночи у приемника, перескакивая с «Голоса Америки» на «Би-Би-Си», с «Би-Би-Си» на «Немецкую волну».
Наутро улетели в Ереван, гуляли по его улицам, ездили по окрестным монастырям, но вечерами, в гостинице, включали маленький приемник, сквозь шум и треск слушали «Голос Израиля», прорываясь через заглушки.
А город жил своими интересами.
На Ереван, да и на всю Армению надвигалось исключительное событие. В те дни футбольная команда «Арарат», чемпион страны, вышла в финал розыгрыша кубка СССР и имела все шансы сделать «дубль», стать дважды победителем в один сезон. Футболисты играли прекрасно, и болельщики с нетерпением ожидали матча. Одно обсуждали, от стариков до мальчишек. Об одном говорили.
Подошел финал розыгрыша кубка, «Арарат» – «Динамо» Киев, улицы опустели, город вымер: все приникли к телевизорам, вся Армения. А мы с женой сидели в гостиничном номере, прорывались через шумы и заглушки, чтобы услышать новости из Израиля.
И вдруг весь город заревел: «Арарат» забил гол. Весь город вздохнул тяжко: «Арарат» пропустил мяч в свои ворота. Опять заревели: два – один! И затихли, не смея верить, надеяться, боясь спугнуть надвигающуюся победу…
И был финальный свисток. Победой закончился матч. «Арарат» выиграл, и в Ереване – да и по всей Армении, наверно – началось невообразимое. На балконы выскочили люди. На крыши выскочили люди. На тротуары и мостовые. Стреляли из ружей. Гудели автомобильными гудками. Кричали единым воплем. Пели. Танцевали. Шагали стихийными колоннами, размахивая флагами. Не час, не два, всю долгую ночь…
И в этом чудовищном шуме – посреди выстрелов, гудков и песен – я лежал на кровати, навалив на ухо подушку, пытаясь поймать по плохонькому приемнику известия войны Судного дня.
Весь следующий день мы ходили по городу, а они пили, пели, целовались и пожимали друг другу руки, старики в кафе и на уличных скамейках милостиво принимали поздравления, – торжество малого народа, который на футбольном поле победил народ другой…
Мы подали документы на выезд, тайное стало явным, и к нам сразу пошли: храбрые среди бела дня, боязливые поздним вечером. Они садились на стул, поглядывали с диковинным удивлением, жадно выпытывали подробности. («Ой, – сказала старая еврейка, – пусть Додик на вас взглянет. Ему будет интересно».)
И каждый непременно спрашивал:
– Почему ты едешь? Ну почему? Такая квартира! Такая работа! Такие возможности!..
Расторгли договор. Вернули сценарий. Через пять месяцев ожиданий вызвали в ту самую организацию и объявили: мой выезд «противоречит государственным интересам».
И начались годы отказа.
Иссякли доходы.
