Там, за забором, на подмосковной станции Болшево, где разлито по дачам упоительное чувство избранности, виднелось здание на пригорке, обсаженное деревьями, школа-интернат для слепых. Перед ним обширная лужайка, и слепые мальчишки, слепые, не зрячие, сдавали на ней нормы по бегу. Бесконечные метры в темноте.
Командовал ими упитанный мужичок в шерстяном тренировочном костюме, сдобный и румяный от нескончаемого безделья и неограниченной казенной пищи, остатки от которой, недоеденные персоналом, сваливали на прокорм поросятам.
– Направление! – кричал с финиша бодреньким тенорком, и мальчишка на старте вытягивал в его сторону покорную руку.
– Пошел! – кричал он, и тот бежал.
– Так-так-так… – покрикивал деловито, и тот выходил на зов.
И снова:
– Направление!
Снова:
– Пошел!
Снова:
– Так-так-так...
Я стоял час, не меньше, позабыв про дела, про ноги свои закоченелые. Стоял у железного забора и плакал непролитыми слезами. Холодно было мне в моем прозрении. Страшно было мне в мгновенном моем озарении. Я, те слепые, я, конечно, я, в темноте, слепоте, под зычные окрики равнодушных командиров.
– Направление! – кричат мне.
И я покорно вытягиваю руку.
– Пошел! – кричат мне.
И я бегу.
– Так-так-так!
И я ориентируюсь на зов.
Кто он, знающий истинное направление?
Кто они, подстегивающие нас?
Боги? Дьяволы? Возомнившие о себе слизняки?..
Бежишь от себя бодро-весело на чей-то призыв, веря поначалу и надеясь, спотыкаясь и падая, расшибая локти о камень, в кровь разбивая лицо о стенку или об услужливо подставленный кулак, подстерегающий в темноте.
И снова:
– Направление!
Снова:
– Пошел!
Снова и снова...
От светлой любви и легкой влюбленности, от зова трубы и шелеста обманных знамен ты возвращаешься однажды назад, к себе, в себя, в дом свой опустелый, который ждал тебя. И остаешься один, и наслаждаешься отдыхом, покоем, безмолвием... но засосало потихоньку, и куда? ради чего? зачем? – бежишь от себя по первому зову трубы, за первыми глазками прелестницы, по мановению равнодушно плакатной руки.
И снова, нахлебавшись, наглотавшись, извозившись по уши в дерьме, ты возвращаешься в который уж раз назад, в себя, под очистительный душ – смыть липкие взгляды-прикосновения, прочистить уши от скопившихся там призывов, и тебе покойно, удобно и безмятежно: один покой нам дан, в самом себе.
Не надо притворяться, играть в чужие игры и нравиться другим, поддакивать и подмигивать, терпеть фамильярности и отделываться глубокомысленными междометиями: не надо, ничего этого не надо. Но берегись! При следующем возвращении можешь не обнаружить дома своего, или иссякнет живительная во-да из-под душа, или объявятся в родных тебе окнах торчащие рыла ненавистных постояльцев.
– Направление! – давно кричишь сам себе.
– Пошел! – кричишь.
И ориентируешься на собственный окрик.
В сумерки‚ плотные, осязаемые на ощупь…
…московские сумерки на Гоголевском бульваре затаились три старика.
На Гоголевском это было‚ на том самом Гоголевском‚ залитым до краев тоской поколений‚ имя которому Никитский‚ Тверской‚ Яузский‚ Чистопрудный‚ имя которому – кольцо на горле.
На каждой скамейке темнело наростом‚ грудой одежды‚ сгущением тьмы, затаившись‚ мучаясь и наслаждаясь‚ угасая и ненадолго вспыхивая. Сумерки подъели цвет у газонов‚ размыли кроны деревьев‚ слили воедино кусты у забора‚ погасили стариковские лица. Такое бывает перед рассветом, тьмой скапливаясь в низине. Бывает и после заката.
Когда сумерки‚ трудно догадаться‚ начало это или конец дня. Надо просто потерпеть. До света дневного. Или до тьмы ночной. Если захочешь рискнуть в ожидании двоякого результата.
Потому что результатом может стать мрак.
Ковылял по аллеям начитанный скудоумный преклонного возраста‚ шлепал битыми ботинками‚ мотал раздутой головой‚ косил лихим глазом‚ говорил одними цитатами‚ пропахавшими борозду в слабых его мозгах.
– Имейте в виду‚ – предупреждал на Рождественском бульваре. – Основной закон: товар – деньги – товар.
– Блаженненький‚ – вздыхали тонные старушки и лезли в ридикюли за подаянием.
– Запомните‚ – требовал на Страстном. – Кадры решают всё.
– Глумишься? – рычали отставные старики и хватались за кобуру‚ которой не было.
– Пишите‚ – диктовал на Тверском. – Заглавными буквами. Нынешнее поколение будет жить при коммунизме.
– Нынешнее поколение‚ – переспрашивали‚ – будет жить?..
Второй старик нахохлился посредине встрепанной птицей‚ упрямо жмуря глаза. Серые волосы дыбом‚ костлявые пальцы сцеплены на животе, нога-деревяшка с черным наконечником выставлена вперед.
Он был сегодняшний старик‚ этот старик‚ и для него встал напротив стеклянный куб парикмахерской‚ шуршали шинами красавцы-троллейбусы‚ омерзительным бельмом мигал заговорщик-светофор‚ всё это было для него. И соринкой в глазу‚ раздражением‚ слезой из-под века наглое слово, глумливое слово напротив – ПЕДИКЮР.
Раскроем его секрет: сегодняшний старик вырвался однажды из оболочки под взрыв снаряда‚ прожил восхитительный миг в запредельных краях‚ вне времени и ощущений, но врачи прихватились, воротили насильно‚ и мир убежал от него‚ расплескиваясь в избытке на поворотах.
С тех пор он приходит в настоящее‚ когда все ушли в будущее, а вокруг беспорядок брошенных территорий‚ тишина обнаженных пространств‚ суп на столе‚ чайник на огне‚ вмятина на простыне… Он плетется на ноге-деревяшке, как за уходящей армией‚ по следам крови‚ гноя и мародеров, – поначалу это пугало‚ а там был и рад.
Первым входить в будущее? – все-таки ему повезло.
– Наверно‚ я был прежде, – прошептал вчерашний старик и похмыкал задумчиво. – Не мог не быть. Столько веков позади‚ да без меня – смешно подумать.
И озадаченно:
– Где же я был тогда? Где вы были?
– Я был на войне номер два‚ – ответил сегодняшний. – Всё остальное не заслуживает внимания.
– Вы ошибаетесь! У войны не может быть номера. Она не трамвай.
– Я помню‚ – упрямился. – У моей войны был такой номер.
– Нет‚ нет! Хватит с нас одной мировой войны.
– Хватит с нас двух.
Раскроем другой секрет: сегодняшний старик прятал под курткой полуистлевшее‚ пропахшее порохом легендарное знамя‚ намотанное на тощей груди. Чесалась кожа‚ вспухали нагноения и потертости, но он не снимал его‚ даже по ночам, чтобы не взметнулось на ветру‚ не зашелестло призывно-маняще‚ не увело за собой помрачённые толпы. И без того увязывались за ним странные люди с потерянными глазами‚ со спутанными шевелюрами‚ пылкие и порывистые – хоть теперь на отлов.
