– Скажет теперь… Обмишурился, дед. Одно попросила, хлебца белого с колбаской, и то не принес...
Деду оставили на прощание весь свой запас, колбасу с консервами. Развздыхался, брать не хотел, перекрестил с порога.
Шли без охоты.
Оглядывались.
На избу просевшую, на деда у калитки.
– Красавица! – раскричался мой друг. – Умелица! Хоть бы меня кто выглядывал! Хоть бы мне: садись, ешь!..
Слезу пустил от обиды.
Приказал:
– Запомни. Запиши на память. Забудешь – прокляну.
– Запишу, – поклялся. – Выдь душа!
Деда помню. Избу. Лужу на улице. А имя забыл.
Дед деревенский, муж бабы Насти.
Это был несчастный город…
…город, который не мог стать самим собой.
Он цепко держался за умолкшие звуки и полузабытые видения, ревниво запрятывая в дальние переулки, подальше от грубых рук и назойливых приставаний, тихими весенними вечерами перебирал поодиночке, как больной перебирает коробочки от лекарств в безуспешной надежде на выздоровление. Только старикам доверял город свои сокровища, очевидцам его былого великолепия. Немощным старикам, которые тенью бродили по битым тротуарам, вдыхали грусть запустения, аромат увядания, обессиленные от воспоминаний, садились отдохнуть на чугунные тумбы, к которым в непамятные времена давно вымершие извозчики привязывали вымерших лошадей.
И вот уже тенью скользили легкие кареты, шелестели по тротуарам подолы истлевших нарядов, неслышно перекликались колокола загубленных церквей, романс из окна мезонина, шарманка с уютного дворика… и, забывшись, дряхлый кавалер целовал ручку подруге юности, на потеху глумливым ребятишкам. Старики любовались обветшалыми домами, их милой уютностью, сладкой прелестью запустения, а из окон выглядывали жители с застарелым – ревматизмом – унынием. Потому что любоваться этими домами было можно. Жить в них – нельзя.
Это был неразумный город.
Город, в котором порой начинали строить.
Не то, что нужно, а то, что велено. Не то, что важно, а то, что предписано. Так появились высотные дома, со шпилями, башенками, колоннами и исполинскими фигурами. Они торчали в разных концах города, в окружении мелких, давно не ремонтированных халуп, сараев и пристроек, посреди водоразборных колонок, дощатых туалетов, не просыхающего на веревках белья, приплюснув своей громадиной прочие кварталы, придавая городу нелепо болезненный вид. Всё равно, как по команде подрастал бы ребенок. «Все силы на рост ноги!» — и навалились на ногу. «Все средства на рост руки!» – и ухватились за руку. «Ребра решают всё!» – и остальное побоку. Вырос ребенок: одна нога длинная, другая короткая, одна рука бревном, другой нет совсем, но зато лишний нос сверх плана, глаз без зрачка – в суматохе позабыли вставить, прямая кишка на месте пищевода, и ребер – не перечесть. Но никого это не удивляло. Так надо. Так велено. А раз велено, значит, нужно, важно, эстетично и целесообразно.
Город, который совсем не рос, – о нем в романе «Первый этаж».
Это был больной город с неутоленной жаждой одиночества. Не было у человека комнаты, где можно уединиться. Двери – затвориться. Не было тишины, когда прислушайся – услышишь самого себя, а потому никто не хотел слушать других. И если бы в магазины завезли одиночество, очереди вставали бы с ночи. И если за одиночество пришлось бы продать душу, не хватило бы искусителей на всех желающих.
Это был счастливый город.
Город, который жил в полном неведении.
Где-то на свете пребывали иные страны, но в них ничего не знали. Где-то жили иные люди, но их никогда не видели. Город был сам по себе, привыкший ко всему‚ отвыкший от всего‚ пригодный на всё. Шумел голосами, скрежетал трамваями, шаркал бесчисленными подошвами, соблазнял вывесками, всеми силами делал то, что положено делать, кроме самого главного: город совсем не рос. Только падала со стен штукатурка, скрипел рассыхающийся паркет, лопались обои в душных закутках, где спали вповал, из легких в легкие перекачивая воздух, в котором не было кислорода.
Ветры высвистывали по-разбойничьи на продувных проспектах, шастали черные машины, расхаживали топтуны в схожих одеяниях, а в поднебесье, в подсветке прожекторов, подвешенный на аэростатах, реял усатый бог-исполин. И под его бдительным оком город держали в обручах. Волей, прихотью, причудой, пренебрежением, ложью, обманом. А штукатурка падала, а паркет сох, а обои лопались, и жучки пожирали его, сырость разъедала его, давление изнутри стало нестерпимым...
И пришел день!
Разлетелись обручи!
Город стремительно рванулся во все стороны!
Выплеснулся через заставы. Смел с лица земли окрестные деревни. Асфальтовым половодьем докатился до окраин. Ощетинился подъемными кранами. Зарычал бульдозерами.
Город торопливо наверстывал упущенное.
Город стал городом...
Опахнуло холодом.
Прошелестело пугающе.
Затихло и опахнуло опять.
Двигался по бульварам страховой агент с бланками в руках, готовый к незамедлительному их заполнению.
– Мало ли что бывает, – подпугивал на подходе. – Мало ли что!.. Поторопитесь, пока живы.
Но никто не спешил воспользоваться его услугами, никто со скамеек: такое пребывание на свете, стоит ли его страховать?
– Ладно‚ – проговорил с натугой. – Поведаю вам, так уж тому и быть. Чтобы набежали потом: «И меня запишите! И меня…»
Выдержал паузу для привлечения внимания.
Начал рассказ-обольщение.
– Дело‚ скажем‚ нехитрое. История житейская. Про неудачника Макса. Про счастливчика Макса‚ который обогатился на собственных несчастьях.
В некотором царстве‚ в некотором государстве‚ за семью горами‚ за семью долами жил-был Макс‚ неудачник Макс‚ у которого ничего не было. Ни денег‚ ни драгоценностей‚ ни недвижимого имущества. Жена его штопала по вечерам единственную пару чулок. Дочка его гладила по утрам ветхую свою юбку. Сын его чинил без конца драные башмаки. Сам он махнул на себя рукой‚ махал без устали с утра до вечера, и в жаркие летние дни семья садилась возле него, остужаясь на ветерке, потому что вентилятора у них тоже не было. Он был неудачник с рождения‚ Макс-бедолага‚ и предвидел собственные похороны, по самому дешевому тарифу: покойник несет свой гроб.
– Вот‚ – сказали с бульваров. – Вот до чего доводит ихний капитал с чистоганом‚ акции с дивидендами.
– Вышел Макс на улицу‚ идет – горюет‚ идет – голову ломает. До получки неделя. Одолжить не у кого. Своровать не сумеет. Навстречу ему‚ откуда ни возьмись‚ добрый молодец. «Макс‚ а Макс! Не застраховаться ли тебе‚ Макс‚ от несчастного случая? От несчастного случая да на приличную сумму?» – «Как же я застрахуюсь? – отвечает Макс. – Где деньги на страховку возьму?» – «Ты попробуй‚ – советует добрый молодец. – Сплошные у тебя, Макс, несчастья, чую я, дело выгорит». – «А‚ – говорит‚ – ладно! Страхуйте на всю катушку». Подписал нужные бумаги‚ получил на руки полис и пошел дальше.
