Макали в чернильницу ручки-вставочки, списывали на контрольных – в семь глаз не уследить, вопили с восторгом: «Училка заболела!..», мчались по улице, пиная консервную банку с воплем и грохотом. Протыривались без билета – словечко незабываемое – в кинотеатр «Первый» на улице Воровского, а там, на экране, дама в пеньюаре, кавалер в шлафроке, кофе в чашечках, яйца всмятку, поджаренный до золотистости хлеб, – ребята дружно сглатывала слюну, а они не ели, даже не притрагивались, дураки, после ночных забав.
Про забавы мы знали в подробностях.
Все заборы по округе были разрисованы в деталях.
Бегали после уроков на стадион «Метрострой», гоняли с оглядкой мяч за воротами, лишь ловкачам-умельцам дозволялось топтать траву на поле, белесые полосы разметки. Подросли – вторглись в большой мир в превосходстве добрых намерений, в спешное его познавание, ничем не владея и всем обладая; прорастили по молодости грибницы, прикоснулись отростками к себе подобным.
Впереди ожидала глыба лет: не осилить, казалось, не своротить, но снова играли за воротами – правдоискатели во вред себе, с совестливыми душами, которые поздно взрослели или не взрослели совсем, в отличие от пролазников, ушлых и дошлых на размеченном поле бытия. И кто-то поскуливал в ночи, наивный среди расчетливых, неустанно бормочущий, оплакивающий долю свою: петушком не пройти по свету.
Бог щедр к тому‚ кто знает‚ чего ему хочется.
Но это такая редкость.
Тихий недоросток Фима, снулый и неказистый, сидел за партой, уставившись в пространство, сморкался, не переставая‚ в застиранный носовой платок, и взгляд у Фимы горестный-прегорестный, как мамины доходы подсчитывал. Не играл с нами в футбол, не гонял по мостовой консервную банку, проходил стороной, по стеночке, но его не задирали, не наваливались кучей на переменах, просто не замечали.
Папу у Фимы убили на фронте. Мама у Фимы работала приемщицей в обувной мастерской на улице Герцена. Бабушку у Фимы похоронили в эвакуации в городе Бузулуке. Дедушка у Фимы безработный раввин.
Сколько их нужно‚ раввинов‚ на одну синагогу? Максимум один. А дедушка Фимы – второй.
Их‚ вторых‚ человек восемь, не меньше.
Дедушка работал надомником в артели, клеил коробочки для аптекарских товаров, отвозил приемщику готовую продукцию. Платили за коробочки – врагам пожелаешь‚ клеить их следовало тысячами‚ а всё ж таки деньги‚ на прокорм внуку.
Фима приходил из школы, жевал без особого интереса‚ уроки делал‚ коробочки клеил‚ а то включал радио‚ брал в руки карандаш‚ уныло дирижировал симфонией‚ шмыгая носом‚ кланялся на аплодисменты.
– Фима‚ – говорил дедушка и взглядывал красными‚ слезящимися глазами‚ а в глазах коробочки‚ коробочки‚ коробочки... – Пошел бы‚ Фима‚ на бульвар‚ подышал свежим воздухом.
– Зачем? – резонно отвечал. – Воздух везде один. Азот с кислородом.
Фима поступил в институт и с первых стипендий купил подержанное ружье Ижевского завода. Зарядил патроны дробью, картечью на волка‚ разрывной пулей «Жакан»‚ с которой ходят на медведя, молча бродил по подмосковным лесам, пугая дачников, высматривал дичь грустными своими глазами.
– Фима‚ – огорчался дед. – Внук раввина, и разбойником ходит по лесу?.. Пфуй!
– Я же ни в кого не стреляю, – отвечал.
Вскоре он потерял интерес к охоте, ружье повисло на стене, и перед праздниками мама смахивала с него пыль, как со старого отцовского патефона с набором пластинок‚ которым не пользовались с самой войны, – не было на то причин. А библейский старик с белой бородой и красными слезящимися глазами сидел под ружьем, клеил коробочки для аптекарских товаров; доклеит последнюю‚ возьмет в руки оружие, поведет народ по пустыне.
Фима ходил в институт со школьным дерматиновым портфельчиком‚ шмыгал носом, скорбно смотрел на лектора.
– Сынок‚ – говорила теперь мама, потому что деда-раввина похоронили в Востряково‚ на еврейском кладбище‚ – шел бы ты на бульвар‚ сынок, подышать свежим воздухом.
– Зачем? – отвечал Фима. – Воздух везде один.
А на последней парте, в нашем же классе, горбились два приятеля. Одинаково неуклюжие‚ одинаково костистые‚ мосластые руки в ожогах от паяльника. Сидели по вечерам плечом к плечу‚ разбирались в мудреных схемах, паяли, окутываясь канифольным дымком.
Голая комната‚ окрашенная синей масляной краской. Лампа на шнуре без абажура. Стол‚ заваленный хламом.
Надвигался век электроники.
В этой книге немало добавлений от автора…
…которых не сыскать в прежних его работах.
И вот одно из первых.
Школа высилась серой типовой громадой в окружении деревянных домишек с ободранной дранкой, сарайчиков и заборов, где огольцы за углом: «Эй‚ малый‚ подь-ка сюда...» – тут уж спасала сообразительность и быстрота ног.
Шел из школы, пинал ногой камушек, навстречу попался мальчишка моего роста-возраста. Хотел тоже поддать – забоялся, обошел стороной.
Помню его.
Помню проходной двор и тот камушек.
Кто меня еще опасался? Не было, вроде, таких.
Путь домой пролегал по Большой Молчановке, мимо женской школы, пробуждающей воображение, мимо дровяного склада и родильного дома‚ мимо аптеки‚ куда поднимались по ступенькам‚ и фармацевтического института…
Стоп!
Не пропустить.
На Никитском бульваре, ближе к Арбату, располагалась графская усадьба, где Николай Васильевич Гоголь – нет в русской литературе подобного ему – провел остаток дней, сжег рукопись и угас.
В сорок три своих года.
«С Пушкина всё начинается, а пошло от Гоголя. Гоголь родился посвященным…Как много пережглось в его сердце, и вся душа была растерзана…», – Ремизов Алексей Михайлович, тоже из словесных чудодеев. И он же: «Гоголь остался вне подражаний – просто не допрыгнешь!»
Сколько раз проходил мимо той усадьбы – в школу, из школы, на работу, с работы.
Сколько раз, прилетая в Москву, захожу во двор.
Сажусь на скамейку, поглядываю на памятник.
Голова, склонившаяся на грудь. Согбенная его фигура, рука, бессильно опущенная, профиль с птичьим носом, складки одеяния, окутавшего тело. Неприютно ему. Знобко и неприкаянно. На темном мраморе помечено – ГОГОЛЬ.
«…как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной образованной светскости...», – его слова.
Барельефы на постаменте – вереницей героев.
Чичиков. Хлестаков. Акакий Акакиевич. Тарас Бульба с Андреем и Остапом. Бобчинский и Добчинский. Коробочка и Плюшкин. Иван Иванович и Иван Никифорович. Афанасий Иванович Товстогуб и Пульхерия Ивановна.
Разглядываю всякий раз.
Угадываю каждого.
