Дрова прогорели.
Картошка уварилась.
Угли пошли тускнеть и рассыпаться в золу.
Господи! Господи мой милый! Хорошо мне. В теперешнем моем возрасте. С какой стати уходить куда-то? Не хочу лучшего, Господи, не прошу разного! Дрова бы горели, да картошка варилась, да табурет стоял посреди избы, – но будушее уже поскрипывало, отворяясь…
На станции густела толпа, ждали поезда.
Опытные люди уверяли: откроют один вагон, а какой, знать не дано.
Волновались.
Строили предположения.
Перебирали от нетерпения ногами.
Самые смышленые – по несомненным признакам – держались сторонкой у заветного места.
Набежал тепловоз.
Покатили запертые вагоны.
Проплыл поверху важный проводник в единственном раскрытом проеме.
– Вон! Эвон!..
Рванули наперегонки. Лезли. Давились. Пихались локтями. Наступали без пощады на ноги. Дядечка в кожушке перекрутил над головой кошелку с бидонами, оттуда текла на головы густая, тягучая жижа.
Лизнул – варенье.
Вишневое.
С косточками.
С боем пробились в вагон, похватали места, огляделись затравленно. Кресла мягкие. Подголовники чистые. Мест свободных полно. Кати – не хочу.
И мы покатили.
Липкие. Засахаренные. В вишневом варенье.
Вагон был состыкован с тепловозом задом наперед, и меня уносило в ночь, с посвистом разбойничьим: лицом в прошлое, затылком в будущее. Сидели через проход доходяги, разламывали хлеб, делили плавленый сырок «Дружба», разливали по стопочкам одеколон «Цветочный».
Увидели мои глаза. Перешепнулись. Поколебались самую малость.
– Отлить?
– Отлейте.
Зажал нос.
Попридержал дыхание.
Залпом снял напряжение прожитых лет.
Состоявшееся однажды не исчезает…
…и вот лазейка в глубины воспоминаний, не упусти ее.
Сергей Михалыч – плотник из-под Переславля Залесского – водил нас в порушенную церковь посреди деревни, провел на колокольню, бухнул в колокол. Высыпали на улицу старухи, клюшками загрозили, заругались на непутевого: в колокол били на похоронах, других причин не было.
Сергей Михалыч руки имел прикладистые, но нагорбатился в колхозе забесплатно, вкус к труду потерял. Закатывался с нами по своякам, из деревни в деревню: везде ставили непомерную сковороду с яичницей, картошку жареную, грибки соленые, непременную бутыль.
Мяса не было. Колбасы не нюхали. Колбасу мы привозили с собой, по батону на избу: царский подарок. Друг мой прикладывался к рюмке, я не пил – за рулем нельзя, а Сергей Михалыч за долгое гостеванье принимал самогон, пару стаканов магазинной, да бежал за красненьким, на наши деньги, чтобы закончить вечер.
Будучи в подпитии, рубаху потянул через голову, шов показал страшенный, от бедра к плечу, наискосок прошитый.
– Двадцать три пули, – сказал гордо. – Всем госпиталем считали. Да и я их поклевал из пулемета, гансов с фрицами. Пойдешь строчить, они и лежат.
– Сколько их было?
– За войну-то? Да пару, пожалуй, сотен.
Дрогнули. Поглядели на него внимательно.
– Я разве хотел? – сказал. – Чего он бежал на меня? Да еще с автоматом. Сидел бы у себя в избе, пиво пил, картошкой закусывал…
Сергей Михалыч слёг в параличе, может, не жив теперь.
Старшины-сверхсрочники, души смазные, плыли с нами на охоту: ночью, в плоскодонке, на разливе Оки.
Лодочник пьяный. Мотор скис. Борта вровень с водой. Ноги мокрые. Ветер промозглый. Народу в лодке битком. Потонем – не найти.
Добрались до деревни, наварили ведро картошки, истолкли с говяжьей тушенкой, хозяин принес с погреба мятые соленые огурцы, с осени дожидавшиеся в кадушке, авоськи с бутылками взгромоздили на стол.
Старшинам мы не показались: мало пили, больше закусывали.
А у Коли-пенька валялись в хлеву дохлые бараны, собака грызла их, отплевываясь шерстью, в углу стояла доска со шпонкой, привораживала глаз.
Отвернули от стены – жар изнутри, клейма, густота фигур невозможная. Края скисли от сырости, заершились; шелушинками на ветру осыпались лики с нимбами, беззвучно, безостановочно.
– Забирайте, – сказал Коля. – Пока не пожёг.
И ухмыльнулся снисходительно на двух дураков.
Безногий, на кожаной подушке – пехота-матушка, медсанбат-батюшка – проскакал мимо нас во Владимире, ухоженный, умытый, обстиранный, подушка надраена до блеска, должно быть, кремом для обуви.
Шла рядом нестарая женщина, строго глядела перед собой, голову не воротила на липучие взгляды.
– Катерина, я тебе не нужон.
– Нужон.
– Катерина, я тебе не пригож.
– Пригож.
– Катерина, я тебе не по мерке.
– По мерке.
Отвернулся. Набычился. Комок сглотнул.
– Я тебе не сгожусь.
– Сгодишься.
– Меня обидеть легко.
– Я им обижу.
– Катерина, – сказал строго. – Я жить хочу.
– Ясное дело.
Она шла, он на подушке прыгал, колодками о землю толкался.
И рука ее – у него на голове.
– Катерина, тебе мужик требуется.
– А то нет.
– Катерина, ты меня не бросай.
– Стану я.
Завернули во двор, сгинули навечно.
Двое приникли на лавочке. В темноте. Забиженными сиротками. Перед избой без крыши.
Гудение нутряное.
…бывалыча гости, бывалыча гости...
…были совестнаи, были совестнаи...
...а теперича гости, а теперича гости...
...всё бессовестнаи, всё бессовестнаи...
Тянули густо, тягуче, звездам жалились.
Отшагал на край поля, за границы и государства, в даль дальнюю, в годы несчитанные, а их всё слышно.
…бывалача гости, бывалача гости…
…сидят да идут, сидят да идут…
…а теперича гости, а теперича гости…
…по зашейной ждут, по зашейной ждут...
ДЕНЬ ДОВЕРИТЕЛЬНЫХ ПРИЗНАНИЙ
Отступление первое
Через полвека, не меньше…
…в Финляндии…
…вблизи от города Тампера…
