Свиристение робкое.
Мы входили в широкую, травой проросшую улицу, в раскидистые ее объятья. Лужи стояли с ночи. Куры копошились брезгливо. Собака гавкнула несмело и поджала хвост. Голубь дорогу уступил.
– Чуешь? – спросил мой друг.
– Не...
– И я не чую. Нет напряжения.
Избы встали негусто, плетни с корчагами, яблони с яблоками, груши, вишня обклёванная, деревья разрогатились со скворечнями. Бабы выгоняли коров в стадо, а те мычали в ответ густо, напоенно, важно кивали головой, соглашались милостиво.
Мы шли по улице, по самой ее середине, бабки прилипали к стеклам, оглядывая с прищуром, сторожко и любопытно, хлебная духовитость, крутая, торжествующая, пёрла стеной сытости, на столах, покрытые полотенцами, лежали караваи сытыми поросятами, крутые бока выпячивали с краев. Ржаные, запашистые, с горячего поду. С корочкой. С угольком приставшим.
– Хлебушек! – повело моего друга. – Ситничек!.. Куда мы бежим, граждане хорошие? Ищем и ищем. Чего нет, того не надо... Остаюсь тут! Навечно!
– И я остаюсь, и я. Лишь бы каравай да молока кринку.
– Не, – и локтем огородился. – Тебе не тут… Бабули, избу не продадите?
Аж осели с перепугу за оконными рамами.
Прибежал малый, которому требовалось незамедлительно обмыть – хоть что, хоть с кем.
– Вам какую избу? Четырехстенку? Пятистенку? С горенкой, амбаром, садом-огородом?
– А какие есть?
– Какие хошь, – закричал весело. – Молодые уходят. Старики помирают. Полдеревни заколочено. Выбирай – не хочу!
– Хочу, – сказал я. – Нам – две избы.
– Одну, – сказал мой друг. – Нам одну. И хорошую.
Забор – частым штакетником. Ворота – не прошибешь. Изба грузная, наличники резные, крыльцо с пузатыми столбиками, скребок в полу от грязи осенней да бревна горкой накатаны, сухие, звонкие, солнцем пропеченные, короедами разрисованные: покурить после еды.
Отомкнули – чисто внутри, сухо, светло. Печь беленая. Стол с лавками. Божница с иконами. Чугуны, кринки, ведра, кочерга с ухватом. Под потолком пучки сушеных трав, и воздух от них легкий, дразнящий, полынно-шалфейный.
Как вышли ненадолго по делам, вот-вот вернутся.
– Хозяева есть?
– Нету хозяев, – ответил весело. – Померли оба. Дочка в городе осталась, ей и заплатишь.
Мой друг осмотрелся, глаза шалые.
– Картошки запасу. Капусты квашеной. Масла постного. Соль-спички куплю…
– Хватит, – оборвал в зависти.
Куда там!
– Кухарничать стану. Мясо в печи уварится. Хлеб пропечется. Огурцы засолятся. Горчица слезу выжмет. Разогрею борщ до огневого жара, водки глотну ледяной, и нет простуды-чихания, ломоты в спине нет.
Добил без жалости:
– Блины спроворю, толстые, пахучие, пупыристые: лежат – дышат.
Полезли на чердак и обомлели.
Богатство! Старинушка! Диво дивное!
Головы теряли от находок.
Хоронились под кровлей – в пыли‚ под мышиной крупкой – заплечные кузовки‚ с которыми ходили по грибы‚ лубяные набирухи для ягод‚ прялка в киноварных розах с остатками кудели‚ дубовый сундук под отомкнутым замком‚ а в том сундуке ленты посекшиеся‚ кружева истлевшие‚ связка писем зазнобе‚ которые солдат записывал ночами‚ в безотходном карауле возле полкового ящика‚ приставленный к охранению походной казны.
– Ах! – запричитал мой друг и уселся на пол посреди богатства. – Ах-ах! В город свезу. На стены повешу. По углам расставлю. Хвастаться буду!
Библию нашли, мышами попорченную. Иконку, к брусу прислоненную. Складни медные с ликами затертыми. Замок амбарный, литой, размеров устрашающих, с крышечкой на ключевине. Фотографии – строем, навытяжку, взглядывая на нас, чужаков.
– Не разоряй, – говорю. – Они не простят.
А он – глаза прячет:
– Музей тут открою. Машину пригоню, конуру из нее сделаю. Кобеля посажу – воров отваживать.
Картошку нашли в подполе. Воды набрали в колодце. Из рюкзака вынули банку тушенки, неприкосновенный запас. И всё молчком. Как не шли дружно, не свистели согласно, не мокли на одном дожде.
– Тебе не понять, – выговорил, наконец, мой друг. – Я родился, может, в этой избе. Умру, может, в ней.
– А я?
– А ты нет.
Был он пьян от переживаний. Лежал на полу, кричал чванливо в потолок:
– Да на чьем же он полу? Посреди чьей же избы?..
Спохватился:
– Ты ко мне приезжать будешь. Кой-когда. По большим праздникам.
– Не буду к тебе приезжать. Свою избу куплю. Почище твоей.
Изумился:
– Тебе-то на кой?..
Уязвил до слез.
А малый, которому невмоготу обмыть покупку, сказал без утайки:
– Честно скажу, чуж-человек. Тебе тут непоместительно. Домовик не примет, он у нас капризнай! – не приведи Господь. Станет прокудить – сам из избы сбежишь.
Вышел во двор, сунулся лицом в щель заборную, дом оглядел соседский, заколоченный, под продажу готовый. Амбар. Хлев. Скворечник на шесте. Яблони с грушами. Дров – поленница.
Пойди да купи.
– Дедушка! Дедушка-домовик! Я к тебе с почтением, я к тебе с пониманием! Дозволь в сторонке, дозволь с краешка: печь топить, картошку варить, на огонь смотреть. В лес пойду, сухостою нарублю, стану приносить по лесине. В поле схожу, травы насушу, разложу по лавкам. К речке сбегаю, песку нагребу, полы ототру до чистоты дерева. Дедушка-домовик, прими. Вот он я! Весь перед тобой!
Поддуло фырчливо понизу. Дослепу запорошило глаза. Без жалости отворотило от забора.
– Ах, дедушка, дедушка...
Не мне и не мое.
Горели поленья в печи…
…гуд шел ровный.
Теплом дышало наружу. Горьким дымком. Картошкой из чугуна.
Печь топил. Еду варил. Мысли копил.
При сухом и сырое горит.
Березовые поленья полыхали напоказ, дружно-весело, постреливая с торцов во славу огня и света. Мой озабоченный друг бродил по участку, учитывая обретенные владения, а я сидел на табуретке посреди избы, глядел на пламя.
Легко. Грустно. Одиноко.
Рассвет подступит пугливый.
Лес проглянет по верхушкам.
Мокрые колосья прогнутся до земли.
Охолодеет с ночи, осень придет за грозой: жди заморозков.
Будут к утру ломкие травы, плёночка льдистая, паутинка остекленелая, грибы, промерзшие на ночном посту, стылые дали. Клюква созреет, рябина усладится, налетят сытые снегири, станут поклевывать лениво, с выбором, но мне не увидеть.
