Порой просыпаются трубы в стене‚ рыжие‚ должно быть‚ заплаканные трубы; прорываются жалобные их рыдания‚ взлетая под кровлю‚ судорожно бьются в поисках выхода‚ обессилев‚ проваливаются в глухие подвалы‚ клокочут старческой мокротой‚ немощно содрогаясь в вялых бронхах‚ – и снова ночные вздохи, тяжкие, обреченные.
Наконец, водопроводчик застеснялся, не оттопырил карман, и все поняли – безнадежно. Раз уж не взял денег, значит, на самом деле безнадежно. И махнули рукой. И отступили. Дали вздыхать в свое удовольствие: разве вздох не удовольствие? – как выпарились остатки воды, и колышется на донышке едкая, маслянистая, горло обжигающая кислота превосходством мудрого бессилия.
Всё утекает, утекает, утекает, и даже бог-водопроводчик ничем не может помочь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Небо нуждается в помощи человека…
…небо‚ да-да‚ небо!
Небо – такое недоступное – стынет в несбыточном ожидании‚ пока человек догадается‚ отлипнет от привычного стула‚ отыщет свой маршрут.
Чтобы появилась тропинка, надо ее протоптать.
Чтобы не зарастала тропинка, надо по ней ходить.
Плоды отрываются от ветвей для обретения самих себя. Звезды снимаются с небесных орбит. Человек – с обжитого пристанища. Заблуждения – единственное‚ что следует увязать в дорогу‚ чтобы не споткнуться о прежний пенёк.
Есть на свете люди, которые не любят перемещений.
Есть на свете люди, которые не могут без отвращения смотреть на рюкзак, палатку, кеды, для которых турист – вечный укор и напоминание о полузабытых мечтаниях.
Но подступает момент, когда становится невмоготу, и они начинают покупать карты, большие и малые, чтобы передвигаться сидя или лежа, разглядывая дальние страны, пробуя на слух диковинные названия.
Аддис-Абеба… Тананариве… Попокатепетль…
Кружочек – поселение. Голубая клякса – озеро. Желтые точки – пески пустыни.
Однажды летом – в деревне под Вышним Волочком, на чердаке старой избы – мы обнаружили почтовую карту Российской империи‚ наклеенную на холстину, два метра на три, как хороший ковер, края у которой обгрызли мыши, старательные слуги времени.
Такую карту можно закрепить на потолке и смотреть на нее с пола или дивана, часами, сутками, месяцами в беззаботном скитании. Детям останется, куда поехать. Внукам. Правнукам.
Если, конечно, наши правнуки согласятся лежать на дедовских продавленных диванах.
Тропа появится для того, кто на нее шагнет…
…не проезжая‚ не прохожая; всё, что повстречается на ней, станет необходимым и поплывет в руки без видимого твоего участия.
– Поехали, – сказал мой невозможный друг. – Я машину купил.
– Какую машину?
– Хорошую. Плохих не покупаем.
– А куда поедем?
– Да хоть куда.
Это был потрепанный «Москвич» не первой молодости, с пролысинами на резине, с бельмом на фарах, потертостями по корпусу, похожий на облезлую, хорошо поработавшую на веку лошадь.
Мы сели в машину, и я начал проверять скорости. Первая воткнулась с натугой, вторая пошла легче, третья с четвертой, – а куда девалась задняя?
– Зачем нам задняя? – сказал мой друг. – Мы же поедем вперед. Трогай!
Но я не спешил.
– Если столкнемся, кто платит?
– Тот, кто нас стукнет.
– А если мы стукнем?
– Если ты стукнешь, – уточнил он.
У меня были права на вождение, у него, владельца машины, прав не было.
– Ну да, если я стукну, кто из нас платит?
– А ты не стукай, – сказал мой невозможный друг и вынул из рюкзака бутылку. – Снять городское напряжение, – объяснил он и закусил яблочком. – Тебе нельзя. Ты за рулем.
Я поднажал, ветерок загулял игриво, друг мой повеселел.
– И в чьей же машине мы едем? – кричал. – Чья же машина обгоняет вон того пузатика? Кто это выглядывает, да из чьей же машины?..
Друг мой невозможный и наше путешествие на заезженном его «Москвиче» – попали в повесть «Люди мимоезжие», эпиграф к которой из заговора на любовь: «Исполнена есть земля дивности...»
Начало повести таково:
«Бывают друзья для радости и веселия.
Бывают друзья для горя и утешения.
Бывают такие, которые и не друзья вроде: приходят незваными – тебе на облегчение, уходят неприметными, когда полегчало».
На заправке никого почти не было, но она нас не интересовала.
Отъехали чуток в сторону, встали бок о бок с гигантом-бензовозом. Толстый его хобот был уткнут в люк на асфальте и мощно подрагивал. Возле стоял чумазый водитель в майке, испытующе глядел на наш «Москвич».
– Жарко, – сказали мы.
– Жарко, – сказал он.
– Пивка бы теперь, – сказали мы.
– Неплохо бы, – сказал он.
– Кружечку, – сказали мы.
– Бидончик, – сказал он.
– Литровый, – сказали с надеждой.
– Трехлитровый, – сказал он.
Ссыпали ему горстку мелочи, и в ответ он потянул из недр бензовоза малый шланг, залил доверху наш бак. Количество бензина не играло роли. Слон отпустил от своих щедрот котенку. За трехлитровый бидончик пива он залил бы доверху всю нашу машину вместе с багажником.
– Я по нечетным, – сообщил шофер и потерял к нам интерес.
– Вот, – сказал мой невозможный друг. – Патриархальные отношения. Натуральное хозяйство. Он нам, мы ему. Государство отомрет скоро. За ненадобностью.
Мы ехали.
Асфальт раскладывался услужливо.
Просторы по сторонам.
Смытые дали.
Горы высокие, долы низкие, леса темные, ночи светлые, травы мягкие, небеса близкие: без меня – как же вы обойдетесь? Как же вы обойдетесь, когда не будет уже меня?..
Тут он и проклюнулся на сиденье, как всегда был.
Зыристый мужичок с пузатым портфелем.
– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ.
– Чего?.. – вылупились мы.
– Проехало.
И глаза раздвоил с легкостью на меня и на друга.
– Из Москвы? – спросил.
– Из Москвы.
А он:
– Живут в Москве не в малой тоске.
– Из колхоза? – спросили.
– Из колхоза, – ответил.
– Как называетесь?
– Хорошо называемся. «Путь к чистилищу».
И подхихикнул.
